Хорошо, получен яд с кратчайшим инкубационным периодом. Он, безусловно, попадет куда следует раньше естественного яда. Но ведь для создания иммунитета нельзя же прививать людям этот совершенно смертельный семидневный яд, убивающий в ста случаях из ста!

Нужно ослабить заразное начало. И если это удастся, остальное не представит сложности: сперва человек будет получать самый слабый яд, потом посильнее и, наконец, заведомо смертельный. Для вакцинированного человека он, однако, не представит опасности — напротив, навсегда сделает его невосприимчивым к бешенству.

Если это удастся… Но это-то как раз и не удавалось.

Чего только не испробовали в эти дни на улице д'Юльм, какие только фокусы не проделывали с кусочками кроличьего мозга! И всякий раз, когда им заражали другого кролика, тот неизменно погибал от бешенства. Шли дни, и недели, и месяцы — исследователи не сдвинулись ни на йоту: прививка была такой же ядовитой, как и в самом начале.

Ру, Шамберлен и Пастер не выходили из лаборатории. Обед им приносили в кабинет Пастера, они наскоро расправлялись с едой и возвращались к своим клеткам с парализованными животными, кроликам, пробиркам, шприцам. Они уже позабыли те дни, когда выходили немного подышать свежим вечерним воздухом Парижа — даже этот отдых был теперь им заказан. Измученный Пастер измучил и Ру с Шамберленом. Поистине они стали аскетами, худыми, бледными, с покрасневшими веками и заросшими щетиной подбородками.

Каждый опыт повторяли по сотне раз, внося в него тончайшие изменения. Их чувства настолько притупились, что они уже не испытывали разочарования после очередной неудачи. Казалось, время добровольного заключения началось где-то на заре жизни и никогда не истечет.

Тая друг от друга крамольные мысли, они уже подумывали, что взялись за неосуществимую задачу, что гонятся за призраком, которого невозможно поймать. Они ежедневно, ежечасно рисковали жизнью, и этот постоянный риск приводил в отчаяние мадам Пастер, которая то и дело появлялась в лаборатории, чтобы убедиться, что ее немного сумасшедший муж все еще жив…

В тот вечер, напрасно прождав Пастера в столовой, где был накрыт праздничный ужин по случаю их свадебного юбилея, мадам Пастер, поняв, что муж не придет и празднество забыто, села писать письмо своей единственной дочери:

«Твой отец весь ушел в свои мысли, мало говорит, мало спит, встает на рассвете — одним словом, продолжает вести ту же самую жизнь, которую я начала с ним в этот день тридцать пять лет тому назад…»

«Та же самая жизнь» в эти минуты сверкала перед Пастером тысячей радужных красок. В густой тьме его исканий блеснул, наконец, луч надежды. Одного этого луча было достаточно, чтобы Пастер снова проникся присущим ему оптимизмом, чтобы ощутил уверенность в достижении цели, чтобы снова радостно заговорил и даже засмеялся, несколько, правда, хриплым смехом, которого столько месяцев уже не слышали в лаборатории.

Он весело вспоминал все мытарства и неудачи в прошлом, которые неизменно заканчивались успехом, вспоминал и это мрачное время — они уже потеряли ему счет, — которое сегодня не казалось ему таким уж мрачным. И начисто забыл о своем свадебном юбилее и о том, что Мари ждет их в столовой с праздничным ужином.

Мари Пастер простила, когда узнала, что, собственно, случилось…

А случилось, что одна собака, зараженная мозгом бешеного кролика, вдруг взяла да выздоровела от водобоязни. Поболела, покорчилась, но не умерла. Значит, наконец-то им удалось получить ослабленный яд еще очень неопределенных качеств, но уже такой, который способен привить болезнь, но не смертельную.

С этого дня все пошло быстрее и веселей. Собаке впрыснули в мозг абсолютно смертельный яд через несколько дней после ее выздоровления; на голове образовалась ранка, ранка зажила и — ничего больше не случилось.