— Хана! Попух, как падла! Да было бы за что! Ни навару, ни хрена не снял я с того дела, а загребли меня! — возмущался Огрызок.

В тюрьму он тогда попал впервые и, оглядев мрачные плесневые стены и потолок, маленькое зарешеченное окно, бетонный пол, железную шконку, прижатую к стене, затекшую «парашу», стоявшую у самой двери, испугался, что никогда уже не выйдет отсюда, не увидит воли, не встретится с Сайкой. Ему бы выспаться, пусть хоть на полу. Но сон не шел. И Кузьма всю ночь ходил по камере, измеряя ее вдоль и поперек тяжелыми шагами. Три в длину, два — в ширину. Не разбежишься… Огрызок думал, как вырваться из этой западни, но ничего путного в голову не приходило.

И вдруг тишину камеры нарушил дробный стук в стену. Кузьма прислушался. Эту азбуку перестукивания он знал хорошо. Фартовые обучили, вместе с грамотой, чтоб время не терять потом.

Кузьма узнал, что рядом с ним канает стопорило. Его взяли на «теплом» с поличным, когда снимал с убитой бабы украшения из рыжухи. Это у него восьмая судимость и живьем отсюда он не надеется выйти. Сообщил, что, видно, на днях его приговорят. Спросил; не слышно ли на воле про амнистию?

Кузьма отстучал ему, что амнистией не пахнет, мусора, как всегда, зверствуют, и коротко отстучал, кто он есть.

— За что попух? — услышал стук в стену. Огрызок отстучал, что сам не знает. Мол, влип, как

сявка на барахолке. Ни сном ни духом не облажался, а лягаши сулят вышку…

Их разговор услышали на втором этаже. Поддержали беседу. Посоветовали не ссать на мусоров, забить на них. Мол, прокуратура разберется. Там не все мудаки сидят. Есть и толковые.

Кузьме, переговорившему со всей тюрьмой, стало не так уж одиноко. От участия и поддержки он заметно повеселел, появилась надежда, что и с его делом разберутся.

Из переговоров с соседом он узнал, что из этой тюрьмы слиняли на волю многие фартовые. Надо только не зевать, не упустить свой шанс, советовал стопорило и признал, что лишь из одиночных камер этой тюряги никому не пофартило смыться. Потому что смертников караулит усиленная охрана… Если б не это, он давно бы отсюда смотался.

«Слинять! Ведь кому-то пофартило!» — вселилась надежда в душу Кузьмы и не давала ему покоя даже ночью.

Кузьма ощупал решетку на окне. Понял, крепкие прутья не одолеть голыми руками.

А наблюдавший за ним в глазок охранник, открыл дверь и, подойдя к Огрызку, влепил кулаком в ухо так, что тот пятками потолок достал.

— Размажу по стене, как гниду, коль еще примечу! — пригрозил уходя. Но этим не испугал, лишь раззадорил.

Огрызок внимательно присматривался к охране, вынашивал в душе самые кровавые планы. Он обдумывал, как ему сбежать на волю, когда его выведут на прогулку. Но даже там Огрызок был под охраной двоих конвоиров, вооруженных автоматами.

Когда его повезли на допрос, у Кузьмы сердце зашлось от волнения. Он не мог думать ни о чем, кроме как о побеге из тюрьмы, который спасет его от расстрела, подарит волю.

За короткий, в десяток минут, путь он прощупал всю машину. Но тщетно… Она словно целиком была отлита из брони. Огрызок чуть не плакал от досады.

В кабинет к следователю его вели под конвоем автоматчиков, подталкивающих Кузьму в спину, материвших на чем свет стоит.

— Да врежь ты этому суке, чтоб собственными яйцами подавился, мудозвон! Такое говно, а двоих убил! Дай ему в муди прикладом! Глядишь, до вечера сдохнет, курва! — советовал один конвоир второму.

— У! Лярва! Дали б козла! Уж я б сделал из тебя отбивную! Ни одна собака так бы не отделала! — грозился второй.