— Что ж, вам виднее, как поступать. И тут я не имею права вмешиваться в личное, пережитое. Но о конкретном, сегодняшнем, советую подумать. Вы отрицаете связь с ворами, а она — налицо. И если банк они ограбили — назовите, куда могли уехать. Опишите их. И я отпущу вас на волю, — пообещал следователь.

— Фалуешь в суки? Промазал! Я не фрайер! — взвился Огрызок.

— Тогда придется вернуться в тюрьму, пока не поумнеете, — недобро усмехнулся следователь и, вызвав конвой, сказал: — Пусть переведут в тамбур.

Кузьма не понял смысла сказанного, но внутри все оборвалось и похолодело. Конвоиры впихнули его в машину. И едва въехали во двор тюрьмы, передали распоряжение следователя охране. Та, ухмыляясь, погнала Огрызка не вверх, на третий этаж, а вниз — в подвал. И открыв решетчатую, как в зверинце, дверь камеры, втолкнула Кузьму прямо на кучу подростков.

— Эй ты! Полегче! Иль зенки тебе на лоб выдернуть, чтоб не перся буром на людей! — цыкнул плевком в лицо Кузьме прыщавый пацан. Огрызок бросился на него рычащим зверем, но был сбит с ног, и вонючая свора пацанов впилась в него сотней овчарок. Его не просто били. Его терзали. Через секунды на Огрызке не осталось и напоминания от одежды. Ее разнесли в мелкие клочья по камере. Кузьму щипали, кусали, били, втыкали в него стекло и гвозди, норовя по клочкам снять с него кожу.

Свора озверелых пацанов словно с цепи сорвалась. Заломила руки и, подтащив к параше, заставила есть из нее дерьмо. Огрызок выл от боли и беспомощности. Его скручивали, ломали, выворачивали. Охранники, глядя на это представление, хохотали, хватаясь за животы.

И тут словно второе дыхание проснулось у Кузьмы. Он вывернулся из лап своры, выхватил двоих самых задиристых пацанов и со всего размаху впечатал головами в решетчатую дверь. Кровь их брызнула во все стороны. А Кузьма хватал подростков за головы, горла, выворачивал руки и ноги, носился по их ребрам, круша ораву, вбивал их в пол, в стены, друг в друга. Он не слышал их испуганных криков. Троих головой воткнул в парашу и не давал им вылезти. Плюнувшему в лицо выбил двумя пальцами оба глаза. Наступил ему на живот и даже не вздрогнул, когда пацан задергался в конвульсиях. Он ловил их за ноги и бил головами об пол.

Свора пацанов сбилась в кучу, онемев от ужаса. По полу, потолку камеры текла кровь. А Огрызок, как обезумевший, только вошел во вкус. Вот он вырвал из кодлы того, кто совал его головой в парашу. И ухватив за ноги, едва не разодрал пацана пополам, но охранники подоспели. Скрутили, сбили, смяли, уволокли в одиночную камеру, где целую неделю тюремный врач лечил приступ буйного помешательства. Держал Кузьму на уколах и таблетках. У Огрызка отчаянно болела голова. Он ходил шатаясь. Не ел, не пил, лишился сна. Все тело, словно чужое, не слушалось его.

— Успокойтесь, Кузьма. Это скоро пройдет. Это состояние аффекта! Оно случается редко, но проявляется лишь в экстремальных ситуациях. Мы, медики, называем такой всплеск вспышкой задавленного достоинства. Такое с каждым может случиться. Постарайтесь выкинуть из памяти, забыть скорее.

— Силен же ты, прохвост! Пятерых пацанов на всю жизнь калеками оставил. А троих и вовсе загробил. Я б тебя за такое, не раздумывая, к стенке поставил и своими руками из автомата уложил, — сказал охранник, принесший обед.

Вскоре Кузьма услышал стук из соседней камеры. О нем — Огрызке — уже знала вся тюрьма. Его поздравляли и поддерживали, его хвалили и советовали держаться. Ему сообщили, что на воле запахло амнистией. От таких новостей Кузьме и впрямь легче стало. Впервые он уснул так, что разбудить целых двое суток не могли ни охрана, ни стук соседей по камере. Когда Огрызок проснулся, его вызвали на допрос к

следователю.