|
Такими крутыми, что дух захватывало. На перевалах тех лишь орлы были единственными хозяевами. Глянешь вниз с вершины — и жутко станет. Темно там, словно в пасти драконьей. Холодно и одиноко. Не приведись сорваться туда. И сердце сжимается в комок у любого. Зато наверху — иначе. Облака плывут далеко внизу. Розовым, желтым, голубым туманом горы укрывая. Небо над головой такое синее, глубокое, что глазам не оторваться. И солнце кажется ближе, улыбчивей, теплей. Но и оно не в силах согреть седые горы с вечными снегами на висках и макушках. Каждое слово в горах подхватывает эхо, несет в ущелья, распадки. И каждый камень и речушка, трещина и выступ повторяют голос человеческий. А докатится эхо до спусков, до подножий гор, в черных ущельях всхлипнет, простонет слово человеческое и умрет внизу.
Горы… Оттуда он, Аслан, ушел на войну. Три года разлуки. Из них каждый день помнится. Случалось, пули свистели над головой сильнее горных ветров. Не давая встать, прижимали к земле. Пехота… Не всегда успевали вырыть окоп. И тогда… Алее горных маков стыла на снегу кровь. Его друзей, однополчан. Да и сам не раз выживал лишь чудом. И тогда, под Варшавой, тоже. Мина разорвалась рядом. Он потерял сознание. А когда пришел в себя, долго не мог вспомнить, что произошло. Вроде жив. Но ноги… Все в осколках. И Аслана эвакуировали. Вернулся домой хромым. Вначале вида не подавал. Все ж сыновья подросли. Да и жена насмотреться не могла. Терпел, Днем кое-как. А ночью от боли не находил себе места. Сначала подушку колотил. Впивался руками в железную спинку кровати. Но боль не отпускала. Она мутила разум, прокалывала раскаленными спицами все тело. Она жгла и морозила. Она лишала сна. И тогда вставал Аслан с постели. Шел во двор. Курил махру без счета. А когда совсем невмоготу становилось, сидел, скорчившись, на пороге дома. Крестьянствовать не мог. Продал дом в селе. Переехал с семьей в город. Но и там ноги наливались свинцовой тяжестью после пары часов работы. Строительная бригада, взявшая Аслана, хотя и была вся из стариков и фронтовиков, но вскоре начала ворчать. А боль ставила на колени, ложила в пласт. С каждым днем острее и ощутимей. Утихала лишь после рюмки. Боль понемногу тупела. И тогда Аслан мог перевести дух. Вначале понемногу выпивал. Потом все больше пристрастился. И бригада не захотела работать с ним. Прогнали. Устроился грузчиком. Но и оттуда вскоре ушел. Жена поначалу сочувствовала, терпела. Потом стыдить стала. А дальше и совсем плохо… Помнит смутно, как короткое пробуждение: жена с двумя сыновьями сидит на узлах. Родственники. Все мрачные, злые. Упрекают его. Он отвернулся. Заснул. Когда проснулся — ни жены, ни детей в доме не было. Лишь племянник, круглый сирота. Алим никуда не ушел, не поддался на уговоры. Так и остался с Асланом. Они молча посмотрели друг на друга. Аслан тогда глаза опустил. Вернуть своих? Но где они? У кого? Да и не поверят. А и что им обещать? Ведь бросить пить, значит, мучиться от боли. Сдыхать постоянно, ежеминутно. Без просвета и отдыха. Нет, это выше его сил. А согласиться на ампутацию, которую ему предложили, не мог. И решил залить свое горе. Не глянул на часы. Пошел в магазин. Заодно и Алиму надо купить чего-нибудь поесть. Жены нет, готовить некому. Но магазин уже закрылся. Чертыхнулся Аслан. Со злости так шарахнул кулаком по двери, что она чуть из петель не выскочила. Хотел домой повернуть. А тут кто-то за плечо: — Выпить хочешь? — Хочу! — Пошли. И пошел. Куда? А какая разница? С кем? Тоже неважно. Позвал, значит, понял. И пил он в эту ночь, не зная меры. Пил так, что вокруг удивленно языками цокали. Новые друзья не скупились. Подливали постоянно. За всю ночь стакан не оставался порожним ни на минуту. Они ни о чем не спрашивали, ничем не интересовались. И о себе помалкивали. У них он и проспал весь следующий день, забыв об Алиме. На вторую ночь все повторилось. Но сквозь пьяный шум начал понимать, куда попал и к кому. |
