Свет не зажигается, и он начинает переживать. Почему сегодня так долго? Он уже не беспокоится, прочтена ли его не имеющая в конечном счете никакого значения записка, он был бы рад знать, что Рей дома.

Сердце заходится, а дыхание сбивается, когда Бен видит, что одно окно распахивается, хотя в доме по-прежнему темно. Он ничего не видит, лунный свет едва проливается на землю.

Так проходит минута, другая, третья, но ничего не меняется. Бен растирает уставшее лицо. Он все глаза себе проглядел, придумывая небылицы про то, что ей не все равно на его куцые извинения.

Но тут Бен вздрагивает и отнимает ладони от лица. Потому что он снова слышит это: треск, и музыку, и голос, на этот раз мужской, заводящий песню, что поначалу не имеет ни значения, ни смысла для изо всех сил всматривающегося в темноту Бена.

Но когда ему не удается увидеть Рей, он все же начинает вслушиваться в слова. Просто чтобы понять, являются ли те ответом.

Бен слушает и слушает… Кажется ли ему это, или он придумывает лишнего?

Нет. Просто ночью все кажется не тем, что есть на самом деле. Просто это очередная ее пластинка. Ему пора бы оставить девушку в покое.

Он нервно причесывает ладонью волосы, хмуро глядя сквозь стекло, и покидает лоджию. Покидает гостиную, покидает прихожую, покидает дом. Пересекает двор, попадает в подъезд, в полумраке поднимается на последний этаж и стучится в дверь, не боясь в этот момент, что он ошибся: ни со своим решением, ни с выбором двери.

За дверью тихо. Лишь скрип половиц выдает шаги, медленно приближающиеся, — дверь отворяется внутрь.

Бен не волнуется, просто он больше не дышит. Рей оказывается перед ним, она в верхней одежде, за ее спиной по-прежнему темно, а из квартиры вместо тепла его окатывает уличным холодом. Она несколько раз оглядывает его с ног до головы, пока он ищет слова, уместные ситуации, но, встретившись с ней глазами, теряет даже мысль.

Время, дрожащее натянутой до звона нитью, лопается.

 Утро-день-вечер

…рука движется вниз… скрип… глухой удар изголовья кровати о стену…

Первыми, прежде зрения и памяти, просыпаются ощущения. Рука под ее головой, горячая кожа, приникающая сзади к ее, мерное дыхание над ухом, и другая рука, обнимающая ее грудь.

…«Рей…» — стон короткий, но яростный, будто она сделала ему больно, хотя все совсем иначе…

Своей наготы она не стыдится, его — не смущается.

Рей не открывает глаза, чтобы не притупить остроту момента. И непередаваемое, давно забытое чувство сладкой истомы — тоже.

Она выпрямляет ноги, переплетая его и свои, и сильнее прижимается к Бену. Его дыхание из глубокого делается поверхностным, рука сжимает ее крепче, а голова чуть поворачивается, шевеля ее волосы, разметавшиеся в беспорядке. Он глухо прочищает горло, словно готовясь сказать что-то.

«Доброе утро» — надеется услышать она. «Давай позавтракаем» — тоже было бы чудесно.

Но Бен молчит. Тяжело, рвано вздыхает, будто эта близость ему невыносима, и зарывается носом в волосы на ее макушке.

Стиснутая в его объятиях, Рей ждет, пока он ослабит хватку, и открывает глаза.

Сквозь неприкрытые ставни в окно виден рассвет. Темные низкие облака, клубящиеся над землей, бороздят рваные прорехи, в которых плещется чистое золото. Лучи солнца столпами озаряют крыши города, будто утверждают свою победу над вспоротыми животами набрякших туч. К дождю или к снегу?

Рей трогает его руку, Бен немедленно отнимает ту от ее ребер, и она, наконец, может повернуться.

Он прекрасен в ее постели. Прекрасен ли он сам по себе или вкупе со взглядом, ищущим в ее чертах нечто, чем можно обладать? Или прекрасно то, что он олицетворял собой ночью? Ей неизвестно. Но она ни о чем не жалеет.