Следствие еще тянулось, но арестованных все реже и реже вызывали на допрос. Раз в месяц к ним допускались на свидание их жены. Раза два в месяц господин Паппула выезжал в Баттог — не то для доклада начальству, не то для того, чтобы поразвлечься от удручающей провинциальной скуки.

Наконец семнадцатого января вечерние газеты Баттога и Города Больших Жаб сообщили своим читателям, что сегодня, в десять часов тридцать минут, в Бакбуке, в старинном здании городского суда начался процесс бакбукских убийц. В очень кратком изложении сущности обвинения сказалась любезная помощь господина Дан Паппула.

Затем последовали еще месяц и восемь дней полного молчания, которое, впрочем, осталось не замеченным подавляющим большинством читателей. Аржантейя, как мы уже вскользь упоминали выше, была в эти дни охвачена подлинным психозом муравьиных бегов. Это были дни, когда за наиболее рысистые и выносливые экземпляры рыжего муравья платили десятки, сотни и даже тысячи кентавров. Именно тогда страну облетела волнующая история двух весьма состоятельных промышленников, которые проигрались на этих бегах и пустили себе пули в лоб. Именно тогда человека, отравившего муравья-рекордиста, чтобы обеспечить первое место своему муравью, судили и осудили со всей строгостью, по аналогии с нашумевшим в свое время делом об отравлении героини столичного ипподрома — прославленной трехлетней кобылы-рекордистки Джульетты. Человек, придумавший и запатентовавший особые настольные «формикоидеадромы», стал в течение двух недель архибогачом и самой популярной личностью в стране. О его изобретении без тени улыбки писали и говорили как о ярчайшем достижении аржантейского гения. Миллионы аржантейцев самых различных возрастов и социального положения проводили часы, полные лихорадочного азарта, склонившись над формикоидеадромами.

В городах росла сеть клубов любителей муравьиных бегов. Были выработаны на особом совещании в Городе Больших Жаб обязательные для всей страны правила этого нового вида спорта. Поговаривали о созыве всеаржантейского съезда муравьиных клубов для выбора на нем Центрального правления федерации муравьиных клубов. Словом, никому не было дела до пресного, в высшей степени заурядного процесса, который происходил в далеком Бакбуке.

Впрочем, и не развернись в эти дни муравьиный бум, все равно газеты не уделили бы и строки бакбукскому делу. Господин Примо Падреле не хотел позволить своим политическим противникам подготовиться к отражению сокрушительного удара, который он задумал. Все было в точности рассчитано: в последних числах февраля будет вынесен приговор «бакбукским убийцам»; в тот же день он с надлежащими комментариями рассылается основными телеграфными агентствами по всей стране; на другой день огромное большинство газет выходит с будоражащими аншлагами вроде: «Вырвем ядовитое жало у врагов цивилизации и порядка!», «Враг притаился в нашем доме!», «Не дадим поднять голову красной опасности!» или еще что-нибудь в этом роде. И пусть после этого партии Народного фронта попробуют вывернуться! Им уже никак не успеть: шестого марта выборы!

Двадцать пятого февраля, после обеденного перерыва, состоялось заключительное заседание суда над «бакбукскими убийцами». Оно началось с последних слов подсудимых.

Первым получил слово доктор Стифен Попф, похудевший, пожелтевший, с запавшими глазами, в обтрепанном сером костюме, в котором его почти полгода тому назад привезли в тюрьму.

Он встал в своей высокой железной клетке. Откашлялся, улыбнулся находившимся в зале Беренике, вдове Гарго и чете Бамболи и начал:

— Господин судья! Господа присяжные заседатели! Я использую предоставленную мне возможность говорить отнюдь не для того, чтобы оправдываться. Мне не в чем оправдываться. Я ни в чем не виноват и повторяю это с чистой совестью. Я не хочу повторять доводы моего защитника, который, на мой взгляд, не оставил камня на камне от всех так называемых улик, на основании которых меня и господина Анейро обвиняют в тягчайшем преступлении.