Неоднократно в ходе процесса представитель обвинения задавал мне вопросы о том, как я отношусь к коммунистам, к классовой борьбе, к существующему строю, даже к Советскому Союзу. Я не настолько наивен, чтобы не понимать, с какой целью мне задавались эти вопросы, хотя и несколько удивился, почему то или иное мое отношение к стране, с которой мы находимся в нормальных отношениях, может повлиять на определение моей виновности пли невиновности.

Я понимал: обвинение заинтересовано в том, чтобы уличить меня в симпатиях к коммунизму, в неприязни к существующему в нашей стране строю, в признании необходимости и законности классовой борьбы. Это сближало бы меня с господином Анейро, облегчило бы работу обвинения и создало бы необходимое, с точки зрения господина обвинителя, отношение ко мне со стороны присяжных, которых, я полагаю, никак нельзя обвинить в таких предосудительных настроениях.

Я честно отвечал на заданные мне вопросы. Я не мог признаться в симпатиях к коммунистическим идеалам и классовой борьбе, если я их не питал. Я не мог объявить себя противником существующего строя, раз я на самом деле таким противником не являюсь.

Так я с чистой совестью отвечал в начале процесса. Но с того времени прошло больше месяца, а такой срок пребывания в одиночной камере предоставляет вполне достаточное время для размышлений. И вот теперь я считаю своим долгом заявить, что за это время мои убеждения в какой-то степени бесспорно изменились…

Он бросил быстрый взгляд на судью, на обвинителя, на присяжных. Судья вежливо кивнул головой, как бы отдавая дань правдивости подсудимого, господин Паппула ответил Попфу обычной своей обворожительной, раз и навсегда заученной улыбкой, присяжные, двенадцать бакбукских обывателей, смотрели на подсудимого с напряженными и неприязненными лицами, больше всего опасаясь коварного подвоха с его стороны.

Никогда еще за все время процесса в зале суда не было такой напряженной тишины.

Санхо Анейро смотрел на Попфа, словно впервые видел его.

— …Изменились, — повторил доктор Попф с таким лицом, словно он сам удивился своим словам. — Я не считаю нужным скрывать это обстоятельство: меня еще в школе учили, что в Аржантейе никого не судят за убеждения. Судят только за преступления. А преступления ни я, ни мой товарищ по этой железной клетке не совершали.

Итак, о моем отношении к коммунистической партии. Первым и единственным деятелем этой партии, с которым мне пришлось столкнуться, был и есть господин Санхо Анейро. Я не мог бы пожелать ни себе, ни присутствующим здесь в зале более сердечного, умного, благородного и культурного друга, нежели господин Анейро, с которым меня так поздно, так нелепо и трагически свела судьба. Долгие месяцы провел я в Бакбуке без друзей, в обстановке недоверчивого и зачастую завистливого презрения, не зная, что здесь же, в городе, живет человек без университетского диплома, но подлинно культурный, чистый и благородный, который так же, как и я, искренне желал и добивался счастья и благосостояния для бедных людей моей родины. Я не знаком с другими коммунистами, кроме господина Анейро. Но если они хоть частично похожи на моего нового друга, то я не могу относиться к их партии иначе как с чувством глубочайшей симпатии и беспредельного уважения.

Теперь о моем отношении к существующему строю и классовой борьбе. Я очень много думал об этом, проводя бессонные ночи в моей камере. Я — врач и ученый, и мне простительно подходить ко всем волнующим меня вопросам с наиболее понятной мне, профессиональной точки зрения.