Они мчались на предельной скорости. Нечего было опасаться столкновений. Их машина была единственной на всем тысячекилометровом протяжении автострады. Ни одна им не встретилась, ни одной им не пришлось обогнать. Великая автомобильная артерия, связывавшая восток и запад Аржантейи, была парализована, так же как и все остальные пути сообщения, как все предприятия, шахты, учреждения, учебные заведения.

Магараф сидел, прислонившись к правому приспущенному окошку, и перед его глазами, как и прошлой осенью, когда он ехал в Бакбук, а попал в Пелеп, проносились вереницы кирпичных и железобетонных зданий, фабричных труб, упиравшихся вершинами в низкие облака, доменных печей, кауперов, мартеновских цехов, железнодорожных станций кузнечных и механических цехов. Но теперь все это было мертво, не работало, не дышало. Не видно было крохотных человеческих фигурок на колошниках доменных печей и на промозглых, черных заводских дворах, не клубился дым над фабричными трубами, не полыхали языки пламени над мартеновскими, литейными и коксохимическими цехами, не гремели кузнечные и механические цеха. Это выводило из себя хозяев, но они были бессильны: решала воля рабочих.

Теперь Магарафа уже не оскорбляло, а наполняло гордостью сознание, что и он такой же пролетарий, как миллионы людей в замасленных спецовках. Он был одним из многих тысяч аржантейцев, которые впервые в дни забастовки почувствовали, что они члены единого, могучего и непобедимого класса, которому принадлежит будущее.

Вечером шестнадцатого апреля машина, произведя немалый переполох в захолустном Ломме, остановилась у дома, в котором проживал местный прокурор. Несмотря на поздний час и крайнюю усталость приезжих, столичная машина минут через двадцать тронулась в дальнейший путь. Теперь в ней прибавились два пассажира: ломмский прокурор и местный присяжный стенограф. Сзади ровно гудел мотор автомобиля начальника полиции.

Вскоре обе машины затормозили перед железными воротами Усовершенствованного курортного приюта. Не пришлось долго стучаться. Все тот же сторож с неприветливой физиономией открыл ворота и проводил прибывших к дому директора. Одного полицейского начальник полиции оставил у ворот.

Шел девятый час, и на обширной территории приюта царила тишина.

Господин Вандерхунт с лицом, выражавшим беспредельное удивление, вышел навстречу неожиданным гостям. Он узнал госпожу Гарго, вежливо поклонился и осведомился, как она поживает. Госпожа Гарго ему ничего не ответила. Она только кинула на него взгляд, полный скорби и негодования, не произведший, впрочем, на директора приюта никакого впечатления.

На Магарафа он посмотрел, как на совершенно незнакомого человека.

— Чем я могу быть полезен? — спросил господин Вандерхунт.

— Я имею предписание срочно проверить состояние вашего приюта, — ответил уполномоченный верховной прокуратуры и предъявил предписание.

— Весьма удивлен, но ничего не имею против, — пожал плечами господин Вандерхунт. — Вы, вероятно, устали. Я хотел бы предложить вам умыться, поужинать, отдохнуть с дороги. — И он нажал на кнопку.

— Спасибо, не беспокойтесь, — сказал уполномоченный верховной прокуратуры, нам ничего не нужно. Я хотел бы немедленно приступить к осмотру.

— Как вам угодно, — согласился господин Вандерхунт и отослал назад служителя, явившегося по звонку. — С чего мы начнем? Я предложил бы со спален, чтобы потом не тревожить детей. Сейчас они, кажется, еще не успели уснуть.

И они двинулись по аккуратной аллее, обрамленной низенькими свежевыкрашенными скамейками, к знакомому Магарафу дому, где помещались спальни воспитанников. У входа их встретила няня в туго накрахмаленном халате. Она с удивлением, но беспрекословно встретила поздних гостей, выдала им халаты, и они проследовали в спальни. На чистых кроватках спали, накрытые отличными, дорогими одеяльцами, ребятишки в возрасте от трех до пяти лет.