Я заканчивал второй круг у статуи поэта, когда по Тверской, перекрывая движение, повалила новая толпа. Были в ней больше пацаны и молодые парни, бритые наголо, в черных кожаных куртках и тяжелых бутсах, с цепями, обрезками труб и клюшками для гольфа, и шли они плотной колонной, точно римский легион. Целеустремленно шли, прямо на наше голубое сборище. Я в тот момент очутился на тротуаре со стороны Тверской и видел, как расступается перед ними ОМОН, причем с большой охотой.

    Миг-другой, и легионеры в кожанках обрушились на геев. Но те, похоже, были готовы к битве – нашлись у них тоже палки, и клюшки, и целые оглобли, древки от плакатов. Не прошло и трех минут, как вокруг меня уже кипела схватка, рычали мужики, визжали девицы, мелькали дубинки, слышался звук ударов, брызгала кровь. За геями было численное превосходство и вера в светлый идеал, за бритоголовыми – резвость, дисциплина и лучшая экипировка, башмаки и куртки с блямбами. Они врезались в толпу, точно лом в снежный сугроб, и начали расходиться двумя крыльями, оттесняя геев к памятнику. За ними оставались окровавленные люди, девицы в растерзанных платьях и неподвижные тела. Глядевший на это Пушкин уже не усмехался с грустью, а был суров и мрачен – должно быть, виделся ему расстрел декабристов на Дворцовой.

    Меня не трогали – был я хоть не с бритой головой, но в черном плаще, и потому, возможно, признали за своего. Вытащив из-под полы трубу и помахивая ею для вида, я начал потихоньку пробираться к мостовой, имея намерение юркнуть в Большую Бронную. Эта битва не была моей битвой. Бессмысленная дикая свалка, где все виноваты и правых нет! Люди бьются с людьми, а торжествуют вампиры… Я снова уловил их запах и подумал, что здесь собралась целая стая. Кровь их возбуждает, а крови вокруг лилось с избытком.

    Я добрался до улицы, но там стояло оцепление, вновь сомкнувшее свои ряды. Омоновец в защитном шлеме ткнул меня дубинкой в грудь.

    – Куда лезешь, сука? Иди трудись!

    Он тоже принял меня за черного легионера. Убеждать его в обратном я не стал, врезал трубой по шлему и был таков. Тверскую я пересек в мгновенье ока, под гудки машин и мат водителей – пробка, должно быть, растянулась до Белорусского вокзала. Большая Бронная тоже была забита транспортом, а по тротуарам бежали парни и девчонки, прорвавшиеся сквозь оцепление. Уже не геи, не лесбиянки, а просто перепуганные люди… Знали, что за бритыми явится ОМОН и начнет хватать, ибо у ОМОНа все виноваты.

    Вампирьи эманации сделались сильнее, и я остановился, чтобы сориентироваться. Было ясно, что рандеву с братом Пафнутием провалилось, что нужно ждать звонка архимандрита или другого известия. Но на митинг я все-таки пришел не зря, можно было тут поохотиться, а что до батюшки Кирилла, так номер мой ему известен. Вытащив мобильник, я посмотрел на него левым черным глазом, потом правым зеленым, но аппарат безмолвствовал. Сунув его в карман, я свернул с улицы и углубился во дворы – туда, куда тянул меня запах.

    Дворы тут были тесными, темными, извилистыми, застроенными древними доминами в три-четыре этажа. Облупленные стены, грязные подъезды, жалкие кустики зелени, треснувший асфальт, ржавые мусорные баки… Москва постнаполеоновских времен, однако центр.