– Тогда я о ней ничего не знала, – несколько угрюмо ответила Пэтти, – во всяком случае, – прибавила она, открывая дверь, – я не сказала ничего такого, что, так или иначе, повлияло на ее оценку. – Тем не менее, к комнате Оливии она подходила с не совсем спокойной совестью. Она не помнила, что же она на самом деле рассказала этим первогодкам про экзамены, но ее терзало смутное чувство, что вряд ли это было нечто обнадеживающее.

– Как бы я хотела когда-нибудь усвоить, когда можно шутить, а когда нельзя, – сказала она себе, постучав в дверь кабинета.

Никто не ответил, она повернула ручку и вошла. В одной из спален послышалось сдавленное рыдание и Пэтти помедлила.

У нее не было привычки плакать и она всегда испытывала неудобство, когда плакали другие. Что-то, однако, нужно было делать, она встала на пороге, безмолвно и внимательно разглядывая Оливию, которая лежала на кровати лицом вниз. При звуке шагов Пэтти она подняла голову, окинула вошедшую испуганным взглядом и снова зарылась лицом в подушку. Пэтти нацарапала на табличке «занято», прикрепив ее на двери кабинета, затем пододвинула к кровати стул и села с видом терапевта, который собирается ставить диагноз.

– Итак, Оливия, – начала она деловым тоном, – что случилось?

Оливия разжала руки и показала какие-то измятые бумаги. Пэтти расправила их и торопливо пробежала глазами официально напечатанное уведомление об ошибках:

«Настоящим уведомляется, что мисс Коупленд признана неуспевающей по немецкому языку (три часа).

Настоящим уведомляется, что мисс Коупленд признана неуспевающей по латинской прозе (один час).

Настоящим уведомляется, что мисс Коупленд признана неуспевающей по геометрии (четыре часа).»

Пэтти произвела быстрые расчеты, – три плюс один равно четыре, и еще четыре, равно восемь, – и нахмурилась.

– Меня отошлют домой, Пэтти?

– Боже сохрани, детка, надеюсь, что нет. Человек, который так хорошо поработал по английскому, должен иметь право заваливать все остальные чертовы предметы, если того пожелает.

– Но если не успеваешь за восемь часов, тебя могут отчислить, – ты сама мне так сказала.

– Не верь тому, что я говорила, – заметила Пэтти обнадеживающе. – По большей части, я не знаю, о чем говорю.

– Мне бы не хотелось, чтобы меня отправили назад и мой отец узнал бы о моем провале, когда он столько времени посвятил моей подготовке; но, – Оливия вновь заплакала, – я так сильно хочу домой, что, наверное, меня все это не слишком волнует.

– Ты не знаешь, что говоришь, – произнесла Пэтти. Она положила руку на плечо девушки. – Боже мой, детка, ты промокла до нитки и ты дрожишь! Сядь и сними туфли.

Оливия села и потянула шнурки непослушными пальцами; ничего не получилось, тогда Пэтти развязала их и скинула туфли в вязкую кучу на полу.

– Ты понимаешь, что с тобой происходит? – спросила она. – Ты плачешь не потому, что провалила экзамены. Ты плачешь оттого, что простудилась, устала, промокла и хочешь есть. Ты сию же минуту снимешь эти мокрые вещи и отправишься в теплую ванну, а я принесу тебе чего-нибудь на ужин.

– Я не хочу ужинать, – завыла Оливия и, казалось, снова собралась уткнуться в подушки.

– Оливия, ты ведешь себя, как ребенок, – сказала Пэтти жестко, – сядь и будь… мужчиной.

Спустя десять минут Пэтти вернулась из успешного трофейного похода и выставила свою добычу на столике в спальне. Оливия сидела на краю кровати и безучастно за ней наблюдала, олицетворяя собой картину лихорадочного отчаяния.