|
- Что глазами хлопаешь, скандальная особа? - спросил Саваоф - как положено Богу, вроде бы с суровостью, но и с любовью. - Осквернила пречестнейшее архиерейское ложе женской плотью, каковой здесь отроду не бывало, и еще улыбаешься. Как я тут теперь спать-то буду? Поди, приму муку плотоискусительную горше святого Антония. Гляди, Пелагия, вот отдам тебя на консисторский суд за непотребство, будешь знать. Хороша невеста Христова: валяется вся грязная, мокрая, чуть не телешом, да еще в яме с этакой пакостью. Уж яви милость, растолкуй мне, пастырю неразумному, как тебя туда занесло? Как ты догадалась, что головы убиенных именно там зарыты? Ты говорить-то можешь? - Митрофаний наклонился еще ниже, встревоженно положил Пелагии на лоб приятно прохладную руку. - А если говорить трудно - лучше помолчи. Вон у тебя лоб весь в испарине. Доктор говорит, горячка от сильного потрясения. Больше суток в себя не приходила. И на руках тебя носили, и в карете перевозили - а ты будто спящая красавица. Что с тобой стряслось-то, а?.. Молчишь? Ну помолчи, помолчи. Только теперь монахиня разгадала загадку столпов и небесной сферы. Это был балдахин над старинной кроватью в архиереевой опочивальне: по синему бархату вышиты парчовые звезды. Чувствовала себя сестра очень слабой, но вовсе не больной - скорее изнеможение было приятное, словно после долгого плавания. Так я же и плавала, вспомнила она, и еще сколько. Шевельнула губами, опробовала голос. Вышло хрипловато, но внятно: - А-а-а. - Ты чего, чего? - переполошился епископ. - Скажи, что дать-то? Или доктора позвать? И уж вскочил, готовый бежать за помощью. - Сядьте, владыко, - сказала ему Пелагия, осторожно ощупывая ноющие мышцы плеча. - Сядьте и слушайте. И рассказала преосвященному обо всех событиях, начиная с самого "следственного опыта" и вплоть до страшных раскопок, от одного воспоминания о которых у нее задрожал голос и на глазах выступили слезы. Митрофаний слушал, не перебивая, только в самых критических местах тихонько приговаривал "Господи Царю Небесный" или "Сыне Божий" и осенял себя крестным знамением. Когда же монахиня закончила свою повесть, архиерей опустился на колени перед висевшей в углу иконой Спасителя и произнес недолгую, но прочувствованную благодарственную молитву. После сел к кровати и сказал, часто моргая ресницами: - Прости ты меня, Пелагиюшка, Христа ради, что на такую страсть тебя послал. А я себя, ирода властолюбивого, до смертного часа не прощу. Никакие благоуправительные замышления вкупе с архиерейским посохом не стоят того, чтоб на христианскую душу, да еще и на слабые плечи женские этакое бремя взваливать. - Про слабые женские плечи слышать обидно, - рассердилась инокиня. Посмотрела бы я, кто из мужчин столько по Реке проплыл бы в такую бурю, да ночью. А что до замышлений и посоха, то ими тоже бросаться не следовало бы. Где это в Священном Писании сказано, что нужно злому духу без боя уступать? Хуже уж, кажется, и нет ничего. Вы лучше расскажите мне, ваше преосвященство, что у вас тут выяснилось, пока я в обмороке лежала. Вы сказали "головы"? Это те самые, которые якобы Шишиге в дар унесены? Я, правда, видела только одну, детскую, и еще отрубленную руку. Рука-то откуда? - Погоди, погоди, ишь вопросов-то накидала. - Митрофаний прикрыл ей ладонью рот. От пальцев владыки хорошо пахло книжными корешками и ладаном. - Была в яме и вторая голова, ты до нее совсем немножко не дорыла. Была и одежда. Да, головы те самые, от тел, выброшенных Рекой в прошлом месяце. |
