большой этажерке и, порывшись немножко в каких-то

старых иллюстрированных журналах, вытащил сильно по

линявший от времени альбом фотографических карточек.

Машинально я стал его перелистывать. Лица мне были

совершенно незнакомые, но по костюмам и прическам

женщин видно было, что все портреты относились к эпо

хе 70—80-х годов прошлого века. Одна фотография при

влекла мое особенное внимание: она изображала молодую

девушку с длинной толстой косой, сильно напоминавшую

по типу гётевскую Гретхен. Лицо нельзя было назвать

красивым, но в нем было много какого-то нежного очаро

вания.

— Кто это? — спросил я учителя, когда он поставил

на стол чай и печенье.

Я никогда не забуду эффекта, произведенного моим не

винным вопросом. Браун внезапно изменился в лице, по

темнел, еще больше сморщился. Из груди его вырвался

какой-то странный звук, похожий не то на икоту, не то

на сдержанное рыдание. Учитель круто отошел от стола

и неподвижно остановился у замерзшего окна, уткнув

шись в него лицом. Я не мог понять, в чем дело, но сра

зу почувствовал, что своим вопросом я затронул какую-то

скрытую, незажившую рану. Я был смущен, но не знал,

как выйти из положения. Прошло несколько минут нелов

кого молчания. Наконец, Браун овладел собой, вернулся

к столу и налил мне и себе по стакану чаю. Однако все

его недавнее оживление, вызванное Бахом, исчезло без

следа. Он был теперь мрачен, угрюм и показался мне го

раздо более сутулым, чем обычно. Не говоря ни слова,

мы в тяжелом напряжении выпили чай, и я поднялся, что

бы поскорее уйти. Я хотел, однако, как-нибудь загладить

свою бестактность и на прощанье сказал:

— Извините меня, пожалуйста, за необдуманный во

прос... Я не знал... Я не думал причинить вам неприят

ность.

Какая-то тень прошла по лицу учителя, и он вяло от

ветил:

— Нет, нет, что же?.. Я понимаю... Не беспокойтесь...

Все проходит...

Я надел на себя шинель и собрался уходить. Но, когда

л уже брался за ручку двери, учитель вдруг судорожно

сорвался с своего места, подбежал ко мне и, схватив за

руку, молящим голосом заговорил:

— Не уходите, ради бога! Посидите со мной!.. Я боюсь,

я боюсь! Она опять придет! Она опять будет мучить меня!..

— Кто она? — с недоумением спросил я.

— Вы знаете, кто эта женщина, о которой вы спраши

вали? — глухо пробормотал учитель.

— Нет, не знаю. Кто она? — откликнулся я.

Браун передохнул, точно ему трудно было выговорить

слово, которое он собирался сказать, и затем почти про

шептал:

— Это моя жена...

Вдруг голос учителя сразу перешел на крик:

— Нет, я сказал неправду! Это не моя жена!.. Это моя

невеста!..

Я почувствовал, что предо мной какая-то тяжелая тай

на, какая-то старая, еще не изжитая драма, и мне стало

жалко этого глубоко раненного человека. Я разделся и

вернулся в комнату. В быстро надвигающихся сумерках

очертания вещей и предметов стали как-то смягчаться и

туманиться. Я сел на кресло в двух шагах от Брауна, но

в полумраке мне плохо было видно выражение его лица.

Он тяжело дышал и никак не мог успокоиться.

— Вы извините меня, что я вас задерживаю, — винова

тым голосом проговорил органист, — это скоро пройдет...

это скоро пройдет!

Я стал его успокаивать как мог. Я не просил Брауна

рассказать мне, что его так волнует, — мне казалось это

бестактным и жестоким.