— Легко мне, дядь Федь! Легко! — попытался улыбнуться Полухин, но ничего не вышло. Улыбка вышла какая-то вымученная, избитая, как маска бургомистра, которую он ежедневно обязан был таскать на лице.

— Вижу, что совесть осталась. Трошки, но осталась…Вот она тебя, подлюку, и грызет изнутри, сжирает, как червь…

— Вы на свою совесть поглядите, дяденька, — накинулся на него Василий, — иль уже забыли про пуговицу чудесную?

— Чего не сдал меня тогда, а? — спросил дед Федька, прищурившись.

— Да потому что ты такой же, как и я! И совести у тебя нет! — рассмеялся Полухин. — За Родину борешься? Да ты ее ненавидишь! И всегда будешь ненавидеть, той лютой ненавистью, которая и меня ворочает и ломает! Ты контра! У тебя эта гребаная советская власть все отняла, жизнь поломала… — произнес Полухин, скрываясь на крик. — Жду, пока скинешь себя шкуру добряка, да покажешь свое истинное лицо!

— Может и так… — пожал плечами Федор. — А я все ж думаю, что совесть все-таки осталась у тебя, Васька. Не было б совести, не стоял бы ты ночью здесь под двором моим, будто собака приблудная. Потому и не сдал меня.

— Герр, бургомистр! — на пороге дома появился Ганс, с трудом, но изъяснявшийся по-русски. Он был уже полностью одет в зимнюю полевую форму и даже нацепил на плечо винтовку.

— Пошли… — коротко бросил Полухин.

— Куда?

— Ко мне! — пошатываясь, Василь вышел со двора, путаясь в полах расстегнутого зипуна.

— Герр бургомистр… — поторопился за ним Ганс, но Полухин молчал, твердо решив залить сегодняшнюю ночь спиртным и если не избавиться от тоски, гложущей его изнутри, то хотя бы немного притупить ту боль, которая крепко, будто сжатый кулак, стянула всю его грудь.

Хромая, дед Федька зашел в дом. Акулина сидела за столом, опустив голову на сложенные руки. Ее круглые плечи вздрагивали от сухих рыданий, сотрясающих хрупкое тело.

— Будет… — проговорил Подерягин, погладив мимоходом невестку по плечу. — Будет плакать! Охальничал? — нахмурился он, присаживаясь напротив.

— Пытался…В Германию звал с собой, сказал, что Петра уже и в живых-то нет…

— А ты?

— Вы что? — глаза Акулина округлились от удивления. Она даже плакать перестала, глядя на свекра непонимающим взглядом красных глаз.

— Жив Петька! Жив! Я своего сына сердцем чую! — с какой-то злостью проговорил Подерягин. — А что в Германию звал, это хорошо! Это очень хорошо!

— Что ж тут хорошего? — уже не рыдая, а, тихо всхлипывая, спросила Акулина.

— Когда крысы с корабля бегут, то значит и кораблю недолго осталась… — задумчиво проговорил дед Федька, уставившись в одну точку.

19

Морозное утро заглянула в дом Подерягиных вместе с потоком холодного воздуха, хлынувшего в жарко натопленную комнату вместе с выходом Акулины. Дед Федька встал еще раньше. Оба они отправились справляться с домашним хозяйством, избегая смотреть в глаза друг другу. Сегодняшняя ночь, благодаря действиям Василя Полухина, безусловно, удалась на славу. И женщина, прилегшая с детьми на лежанке прогретой русской печи, долго слушала, как свекор крутится на лавке, стараясь уснуть. Ей самой сон не приходил. Случайно оброненная кумом в пылу разговора фраза, задела за живое, рубанула с плеча, заставляя Акулину задуматься, а так ли не прав Василий? Каким-то непостижимым образом, может своей искренностью, может тем, что наконец смог раскрыть свою душу, Василий затронул такие струны в душе женщины, что сомнения стали ее одолевать с каждой минутой.