В комнате Софи на проигрыватель ставится пластинка, и Софи требует, чтобы Ханс сел в кресло, там, напротив, разделся, да, совсем, и пусть мастурбирует перед ней, ей посмотреть хочется, ну, так же как он обычно занимается этим дома на кушетке, переоборудованной в кровать. Ханс говорит, что не может в ее присутствии. Софи говорит, что хочет, чтобы он делал это в ее присутствии. Ханс краснеет, как рак, и нервно называет причины, по которым он этого не может. Ему придется смочь, говорит Софи, иначе он должен будет уйти и никогда больше не вернется.

Ханс раздевается, делая это гораздо более неуклюже, чем в Венском рабочем спортивном обществе перед баскетбольным матчем, но рубаху ему все-таки удается расстегнуть. Он уверяет, что, конечно, ничего не выйдет, потому что ему так неловко, не сможет он этого, нет и еще раз нет.

— Чем сильнее ты стесняешься, тем лучше, так и должно быть, — говорит Софи. — Потому-то я этого и хочу.

Ханс говорит, что сделает все, что ей захочется, она же знает, но не нужно злоупотреблять этим, ведь так нечестно.

— А мне хочется злоупотребить. И носки тоже снимай, а то ведь представляешь, какой вид будет, ты весь голый, но в носках, испортит общее впечатление.

Ханс стаскивает носки, обнажая немытые ноги.

Софи, устроившись в уголке, разглядывает разводы грязи между пальцами у него на ногах и говорит, что хочет, чтобы его свобода покорилась ей как таковая, покорилась свободно. Она знает, что причиняет ему боль, но, подвергая его, так сказать, пытке, она вынуждает эту свободу добровольно отождествиться с его плотью, которая испытывает боль от этого.

— Вот в чем свобода, понимаешь?

Она сворачивается в некое подобие клубка и грызет ногти на руках, один за другим.

Ханс говорит, что не понимает.

Софи говорит, что позволяет ему просить за это прощения.

— Когда я наступаю тебе на горло, то тогда и страх твой, и все твои просьбы свободны, они происходят по собственной воле. Только ты один и решаешь, ясно?

Ханс говорит, что сделает это, потому что тайно любит ее, что теперь уже вовсе не тайна. Менее благожелательно он созерцает свой повисший член, не встанет он, совершенно точно.

— А теперь ласкай себя, ну же, — говорит Софи, которая впервые сейчас — не бледная или загоревшая, но с красными пятнами на скулах — выглядит почти как живая. Она говорит, что хочет видеть каждую подробность его тела, он должен усесться так, чтобы ей все было хорошо видно, в случае необходимости можно включить электрическое освещение, в котором он здорово разбирается.

— Я делаю это только из-за любви, — говорит Ханс и принимается неловко за свою шишку, начинает ее тянуть и дергать, мять и тереть, потому что от страха она съежилась до размеров кукиша.

Происходит столкновение самых разных сил, в центре него находится Ханс, который в настоящий момент производит впечатление скорее бессильное.

— И это все? — спрашивает Софи.

— Нет, не все, я могу гораздо больше, — выдавливает Ханс, который мало-помалу свирепеет. Он смотрит на Софи — и вот уже одерживает верх юношеская свежесть и прекрасная форма, и палка его встает, как полагается. Молодость и здоровье восторжествовали над старостью и недугом.

Софи чуть не отгрызла себе костяшку пальца.

Когда он в пятый раз повторяет, что происходит это из-за любви, Софи говорит, что ей совершенно без разницы, из-за чего он это делает, лишь бы делал, и прижимает ладони к горлу.

Ханс, не покладая рук, трудится над собой, как будто протягивает провод сквозь стену, однако тянет он лишь себя самого.