Ханс раздумывает, как лучше всего приступить к делу, и наконец приступает. Как давешний волк, он набрасывается на Анну и впивается в ее губы. Он вовсю работает зубами и языком. Получилось не слишком умело, но, как-никак, достаточно необузданно, для настоящего мужчины подходяще. Анна жадно вцепляется в него, тискает, треплет всюду, пуская в ход зубы и ногти. Жалко, они не очень длинные, из-за фортепьяно их приходится коротко подстригать, недостаток, что поделаешь. Зато все идет в удвоенном темпе. Боли маловато, так наверстаем за счет темпа. А боль должно присутствовать, потому что по-настоящему здорово только извращение, а не то, чем все обычно занимаются. Хансу больно от того, как она этим занимается, и он страдальчески кривит лицо, сейчас же вспомнив, что и Гарри Купер часто кривит лицо будто под пыткой, когда играет любовную сцену. Нужно выглядеть так, будто это против твоей воли, а потом все же уложить добычу навзничь, потому что чувство одолело. Чувство должно захлестнуть тебя, оно и захлестывает без промедления, как багровая волна, или как ослепляющая вспышка, или как мрак забытья.

«Что же дальше делать-то, — спрашивает себя Ханс, — надо, чтобы действие все время развивалось, никакого холостого хода, все должно продолжаться непрерывно, не останавливаясь, а не то совсем с такта собьешься. Сейчас я должен сорвать с нее одежду, если она будет говорить "нет", внимания обращать нельзя». Ничего подобного, Анна вовсе не принимается умолять, что, дескать, пожалуйста, не надо, наоборот, она сама сбрасывает с себя все, потому что Ханс действует неуклюже.

«И для этого-то я всего Сартра прочла в свободное от уроков время, все "Бытие" и все "Ничто"? — проносится в ее голове, пока она стягивает с себя трусики. — А теперь куда мне девать все это? На моем месте сейчас вполне могла бы оказаться и другая, которая вообще ничегошеньки никогда не читала, кроме журнала "Браво". Да иного здесь и не требуется». Анна внутренне все понимает, и это отличает ее от миллионов других девушек, но снаружи, к сожалению, Ханс видит лишь точь-в-точь такую же девушку, как и миллион других. И обращается с ней соответственным образом. Ведь она, как и все другие, состоит из кожи, мяса, жил, мышц и костей. Анну ужасает мысль, что здесь вместо нее могла бы лежать и любая другая (и посимпатичнее, чем она). Внутренне она все понимает и оценивает все, что происходит, а вот другие просто летят на это, как мухи на мед, и ей от этого худо.

— О Ханс, Ханс, о-о-о, — вырывается у нее против воли, Ханс этот возглас воспринимает как должное. Именно так его и зовут. Тут он весь. Собственной персоной. Пора ей раздвинуть ножки.

«Может, она хоть тогда наконец-то попридержит язык, всегда болтает без умолку, что она, что ее братец». Ханс уверен, что их треп начинает потихоньку раздражать и Софи. Ей больше нравится молчаливый Ханс, одинокий волк, чем какой-то там трепач Райнер, которому постоянно нужно окружение, возносящее ему хвалу.

— Иди ко мне, иди ко мне, ну иди же, иди, — шепчет Анна, как будто он и так вовсю не старается, чтобы войти. Но у него всякий раз опадает, это все от волнения перед знаменательным событием, у него это первый раз, и, при известных обстоятельствах, последствия неудачи будут сказываться долго. Она ласкает его, шепча слова любви, довольно банальные, кстати сказать, случалось ей произносить слова и поинтересней, она совершенно изменилась оттого, что в настоящий момент она только лишь женщина и потому неоригинальна. Анна говорит о том, как сильно она его хочет, что он такой красивый, что только для нее он такой красивый, даже если для других он, быть может, и не такой вовсе, потому что она видит его глазами любви, которая нередко обманчива, но не все ли равно. Ее тянет к нему, он проник в ее сердце и занозой засел там, ей от него никуда теперь не уйти.