— Не делай этого, — отвечает ее брат, предводитель, который пристойно держится в сторонке и прочувствованно дирижирует происходящим.

— Ты что, думаешь, мне не противно? Но я вычитала у Батая, сколько всего можно проделать с членом, — настаивает сестра упрямо и уже принимается копошиться там внизу. — Надо причинить ему такой вред, чтобы он на долгое время был непригоден к употреблению. Тогда и супруге его от нас достанется путем передачи действия на расстоянии.

— Брось, ведь деньги уже у нас, теперь сматываемся, чтобы не подвергать себя дополнительной опасности из-за необдуманного риска.

— Но мы же договаривались, что деньги ничего для нас не значат.

— Деньги ничего для нас и не значат, но с ними как-то спокойнее.

— А я не хочу успокаиваться, я возбуждена, всего-то минуту и потребуется, чтобы его достать и обхаркать. Подержите-ка.

Сказано — сделано. Даже Райнер помогает держать жертву, чтобы Софи не подумала, что он участвует только ради бабок.

— Ну что, импотент, не думал, поди, что стрясется такое, надеялся, тебя тут ублажать будут, свинья вонючая.

Член извлекают и густо оплевывают.

— И эту вот мелочь он мне всерьез хотел предложить! Такое — и мне? Теперь ему надолго заказано женщинам свой жалкий прибор предлагать, наверняка всякая охота прошла.

— Все, валим отсюда!

Ханс напоследок отвешивает пинок торгашу из Линца и его воробышку, который теперь уж по меньшей мере полгода не всколыхнется и не шелохнется, а ведь в самом начале все выглядело так, будто он сможет пожать даже больше, чем посеял, — затем с силой бьет ногой в шею, а потом по светящимся в темноте белым фрагментам подштанников, человек из Линца опрокидывается на бок, проливает немного линцской крови и мгновенно умолкает, хотя наверняка не получил сколько-нибудь серьезных телесных повреждений. Однако запомнит он это надолго.

Вся компания выскальзывает из подворотни в темноту улицы, которая выплюнула их наружу незадолго до этого, ведь даже мрак ночного города терпеть не может таких невоспитанных подростков.

— А давайте на него еще и помочимся, — предлагает Ханс, заведенный действиями Анны.

— Нет, не будем, надо сматываться, — хрипит Анна и тянет его за собой. Ни с того ни с сего она вдруг заторопилась.

Софи одета в простое темное платье и сливается со стеной дома. Озноб продирает ее, дрожь смешана со странным тянущим ощущением внизу живота, которое появляется в последнее время все чаще. Она не может объяснить данное чувство, но это не детская любовь и не дружеская верность. Конечно, скорее всего, в этом ощущении выражается нечто отрицательное, слушаться его нельзя, потому что любое чувство всегда ненадежно.

— Пойдем, Софи, — едва слышно выдыхает Райнер, обнимая ее за плечо. Она стряхивает его руку и стрелой летит по улице, подобно черной нитке, которую кто-то быстро тянет по гладкой поверхности стола.

***

Чтобы внести ясность в свое неопределенное существование, Райнер, Анна и Ханс прямиком гонят туда, где ясность обретается по долгу службы: на виллу Софи в Хитцинге. День всегда лучится сиянием там, где молодые люди сияют своей юностью. День сияет с ними за компанию. Уже довольно тепло, за такой весной обычно приходит жаркое лето, которое разметает их в разные стороны, как только закончатся выпускные экзамены. Кое-кто надеется, что отправится в ту сторону, в которую удалится Софи. Скоро ее босые пятки засверкают на набережной Круазетт, асфальт там уже теплый, горячий даже, и теннисная ракетка горделиво торчит из фирменной спортивной сумки. Мама, как и всегда, укрытая шелковыми шалями и платками от солнца, которое приносит ей одни только неприятности, потому что у нее светлые волосы и очень белая кожа, будет истерично руководить всем и вся из кафе и каждую минуту бросаться к телефону.