50

Небо медленно начало сереть – наступал рассвет. Повязка на глазах пропускала свет, и она поняла, что долгая ночь подходит к концу. И что будет теперь? Все было тихо. Странно, но кишечник вел себя смирно. Ей пришла эта идиотская мысль именно в ту секунду, когда Тургейр Лангоос стиснул ее своим стальными ручищами: прежде, чем ты меня убьешь, я должна сходить в уборную. Если здесь, в лесу, нет уборной, тогда отпусти меня на минутку. Я присяду прямо на песочке, бумажка у меня есть, а потом зарою, как кошка.

Но она этого, конечно же, не сказала. Тургейр Лангоос дышал на нее, свет фонаря резал глаза. Потом он оттолкнул ее, повалил, завязал глаза и впихнул в машину. Она ударилась головой о дверцу. Она не могла припомнить, чтобы когда‑либо раньше ей было так страшно. Разве что когда она стояла на парапете моста и вдруг осознала, что ей вовсе не хочется умирать. Вокруг все было тихо. Ветер, шум прибоя.

Был ли Тургейр Лангоос все еще здесь, у машины? Она не знала. Она не могла определить, сколько времени прошло, прежде чем в машину уселись двое – один на место водителя, другой рядом. Машина тронулась. Сидевший за рулем явно нервничал. Или, может быть, куда‑то торопился.

Она попыталась определить, куда они едут. Вот выехали на асфальт и свернули налево, скорее всего, на Истад. Потом ей показалось, что они уже едут по Истаду, но вскоре, по дороге на Мальмё, она сбилась. Внутренняя карта отказала. Они постоянно сворачивали куда‑то, меняли направление, съехали с асфальта на гравий, потом снова оказались на асфальте. Потом машина остановилась, но дверцы не открывались. Никто не произносил ни слова. Как долго она сидела в машине, определить она не могла. И вот наконец серый утренний свет начал просачиваться через повязку.

Вдруг дверца с грохотом открылась, кто‑то вытащил ее из машины и куда‑то поволок – сначала по асфальту, потом по песку. Каменная лестница, четыре ступеньки. Края ступенек были неровными, и она сразу представила себе что‑то очень древнее. Потом они вошли в холодное помещение. По тому, как гулко отдавались их шаги, она решила, что это церковь. Поутихший немного за долгую дорогу страх вернулся, теперь ей стало даже еще страшнее – если только такое возможно. Она вспомнила женщину, которую не видела, только слышала разговоры о ней – Харриет Болсон. Ее удавили перед алтарем.

Гулкие, отдающиеся эхом, шаги по каменному полу. Открылась дверь, и она споткнулась о порог. С нее сорвали повязку, и она увидела спину Тургейра Лангооса. Он вышел и запер за собой дверь. Она была в ризнице. Горела лампа, освещая старинные портреты маслом, на которых были изображены печальные священники. Окна закрыты ставнями. Линда поискала глазами дверь в туалет. Туалета не было. Кишечник по‑прежнему вел себя спокойно, но мочевой пузырь был готов разорваться. На столе стояло несколько кувшинов для воды Бог наверняка простит ей, если она использует один из них в качестве горшка. Она посмотрела на часы. Без четверти семь, суббота, восьмое сентября. Она услышала звук пролетевшего над церковью самолета, скорее всего заходящего на посадку.

Она проклинала себя за то, что потеряла телефон. Здесь‑то, в ризнице, телефона не было. Она, ни на что особенно не надеясь, поискала в шкафах. Нет, конечно, никаких телефонов. Потом попыталась открыть окно – оно открылось, но ставни были заперты на наружный засов. Она еще раз осмотрела ризницу в надежде найти какой‑нибудь инструмент, но ничего, подходящего не было.

Дверь открылась, и в комнату вошел мужчина. Линда узнала его сразу. Он был худее, чем на фотографиях, которые показывала ей Анна, – на фотографиях, спрятанных в ящике ее письменного стола. Он был в костюме, темно‑синяя сорочка застегнута на верхнюю пуговицу.