– Что?

– Люди так не исчезают.

– Это на нее совсем не похоже. Я же знаю ее с семи лет. Она никогда не опаздывала, никогда не забывала, если мы должны были встретиться.

– Существует идиотская фраза – все когда‑то случается впервые. Но по сути так оно и есть. Представь, как она была взволнована, увидев своего, как она считает, отца. Ты же сама сказала, что она, наверное, поехала его искать.

Он присел на деревянный диванчик у окна.

– Постепенно понимаешь, что всегда, во всем, что происходит, есть большая доля правдоподобия. Люди убивают друг друга, лгут, грабят, исчезают… Если погрузиться достаточно глубоко в такой колодец – а я каждое новое дело представляю себе как колодец, – всегда найдется объяснение. Почти всегда существует вероятность, что вот такой‑то исчезнет, а такой‑то, наоборот, ограбит банк. Я не говорю, что никогда не происходит ничего неожиданного. Но когда мне заявляют: «Никогда не мог подумать о нем или о ней такого!» – это почти всегда ошибка. Подумаешь, соскребешь верхний слой краски – а под ним найдешь и другую краску, и другие ответы.

Он зевнул и тяжело опустил руки на стол.

– Давай спать.

– Еще несколько минут.

Он глянул на нее с любопытством:

– Я тебя не убедил? Ты по‑прежнему считаешь, что Анна угодила в какую‑то неприятность?

– Нет. Ты наверняка прав.

Они несколько мгновений сидели молча. Порыв ветра поднял в воздух сухую ветку и швырнул в окно.

– Мне сейчас часто снятся сны, – сказал он. – Может быть, потому, что я просыпаюсь, когда ты приходишь. То есть сны мне снятся так же часто, как и всегда, просто я их запоминаю, когда внезапно просыпаюсь. Вчера, например… очень странное ощущение. Я иду во сне по кладбищу. И вдруг останавливаюсь перед несколькими камнями, и на каждом – знакомые мне имена. Все имена я знаю. И Стефан Фредман тоже там.

Линда вздрогнула.

– Его я помню. Это правда, что он как‑то забрался в нашу квартиру?

– Думаю, что да. Но до конца выяснить так и не удалось. Он никогда не давал прямых ответов.

– Ты был на его похоронах. Что там случилось?

– Его держали в больнице. В один прекрасный день он раскрасил себя в боевые цвета, как он это и раньше делал, залез на крышу и бросился вниз.

– Сколько лет ему было?

– Восемнадцать или девятнадцать.

Ветер снова ударил в окно.

– А кто были другие?

– Во‑первых – женщина по имени Ивонн Андер. Мне даже кажется, что дата смерти была поставлена на камне правильно. Столько уже лет прошло.

– А она в чем замешана?

– Помнишь, когда ранили Анн‑Бритт Хёглунд?

– Мне ли это забыть? Ты удрал в Данию и там чуть не спился до смерти.

– Ну, не так все было страшно.

– Нет, не так. Страшнее. Но Ивонн Андер я не помню.

– Она мстила мужчинам, тем, кто мучил и избивал женщин.

– Что‑то такое припоминаю, но слабо.

– Мы взяли ее в конце концов. Все думали, что она сумасшедшая. Или чудовище. Мне‑то она запомнилась, как… может быть, самый умный человек из всех, кого я встречал.

– Это как с врачами и их пациентками.

– Что ты хочешь сказать?

– Я хочу сказать, что полицейский вполне может влюбиться в пойманную им женщину‑преступницу.

– Глупости, – добродушно проворчал он. – Я говорил с ней, допрашивал. Она написала мне письмо, прежде чем покончить жизнь самоубийством. Она утверждала, что правосудие – это сеть с чересчур большими ячейками.