|
Его голую грудь - широкую и мускулистую - покрывал загар. Он прикурил от зажигалки, которая на расстоянии выглядела как золотая, и когда вновь поднял голову, Жовис еще немного отступил назад, как бы опасаясь, что сосед его заметит. По всей видимости, это и был Жан Фарран. Он выглядел ровесником Эмиля, но был посильнее, лучше сложен, и в его поведении проглядывала уверенность, которой никогда не было у Жовиса, если не считать тех случаев, когда тот, сидя в агентстве на площади Бастилии, жонглировал расписаниями и маршрутами. Повернувшись к кому-то в глубине комнаты, он спрашивает, как чуть раньше спросил у Алена Эмиль: - Собираешься на улицу? Это он к мальчику обращается или к женщине? Ответа расслышать не удалось; Фарран стряхнул пепел с сигареты за балюстраду, на которую не преминул облокотиться. Мускулистая спина, как у какого-нибудь инструктора по физической культуре, профиль человека, который не сомневается в себе самом. Сам себе в том не сознаваясь, Эмиль позавидовал ему. Какая несправедливость! Он не пытался уточнить, в чем все же была несправедливость, но после бурных ночей он не так представлял себе своего соседа. - Я тебе не нужна, Эмиль? Могу я принять ванну? После пятнадцати лет брака она еще продолжала закрывать дверь ванной на защелку. Мужчина докуривает сигарету, щелчком отправляет ее за балюстраду, какое-то время провожает ее взглядом, пока, наконец, не возвращается в квартиру. Несколько мгновений спустя Жовис видит на тротуаре фигуру того черноволосого мальчика с темными глазами. Он тоже в шортах, но на нем еще надета и желтая рубашка с короткими рукавами. Он стоит в нерешительности, оглядываясь вокруг, как бы в поисках вдохновения, затем направляется влево. Эмиль почувствовал чье-то присутствие рядом с собой. Это его сын: он тоже смотрит, как юный сосед удаляется по пустынной авеню. Прошло еще несколько минут. - Пойду прогуляюсь. И вот уже Ален оставляет его, хлопнув, по своему обыкновению, входной дверью. Отец при этом всякий раз вздрагивал. Он никак не мог понять, откуда берется эта резкость, которую рассматривал как своего рода агрессивность. Он не решался ничего сказать, помня о своем отце: когда Эмиль был подростком, отец в подобных случаях возникал на пороге и окликал его. - Что случилось? - Ничего. Вернись-ка на минутку. Ну вот! А теперь ты выйдешь и закроешь дверь, как цивилизованный человек. Сжав зубы, Эмиль повиновался, но в течение многих лет сохранял обиду на отца. - Привыкай вести себя с другими так, как тебе бы хотелось, чтобы они вели себя с тобой. То же самое за столом. Ничто не ускользало от его учительского глаза. - Твой локоть! - Извини. Или же это была скатерть, на которой он что-то чертил концом вилки. Или же он слишком низко склонялся над тарелкой. Любил ли он своего отца? Он, конечно же, уважал его. В некотором смысле он им восхищался, особенно с тех пор, как и сам обзавелся сыном. Но он никогда не чувствовал настоящей близости между ними. А ведь они многие годы жили одни в отцовском домике, куда прислуга приходила по будним дням - на два часа, а по субботам - на целый день, чтобы произвести генеральную уборку. Его отец судил других, но не терпел, чтобы судили его. Под обращенным на него взглядом - спокойным, проницательным, в котором не ощущалось никакой снисходительности, - Эмиля охватывал страх, и, казалось, он готов был на любой бунт. |
