— Нет. Хорошо. Там война красивая. А потом победы, праздники.

— Эх, Ленька, Ленька! Мал ты, а то б я тебе рассказал. Учти. Для всех война — это самое плохое время. Люди тысячами, миллионами погибают, голодают, страдают, теряют друг друга иногда на время, а часто навсегда. Какие праздники? Люди грустно радуются, что сейчас больше убивать не будут, что домой возвращаются жалкие остатки еще недавно многочисленной и радостной веселой молодежи, которая так и не стала молодежью. Ты представляешь, Лень, ребята остались без молодости? Люди радуются грустно, что через несколько лет, наверно, перестанут голодать. А сколько слез по убитым в эти праздники! Дай бог, чтоб тебе не досталось это время.

— Папа, а вот когда ты был на фронте, было у вас что-нибудь такое же, как под Ларошелью, когда четыре мушкетера и целая армия?..

— Давай опять постоим. Ты читай пока про мушкетеров, но вот скоро начнешь читать другие книги, я скажу тебе какие, но не сейчас, позже. А что касается моей войны — одна мина туда, и ни одного мушкетера бы не осталось. Это мы оставим с тобой на после, этот разговор. Ну, пошли, отошло.

Когда они пришли домой, Виктор Ильич сразу же сел у самых дверей. Из комнаты вышла жена:

— Что с тобой, Витя?

— Ноги болят все больше и больше. С каждым днем хуже.

— Пойди завтра к Борису. Покажи ему, что ж мучиться!

— Да, Наверное. Сил нет. Ты думаешь, он посмотрит, и станет легче?

— Глупости не говори... Ты же понимаешь, что надо. Чего ж болтать?

Но, по-видимому, Виктору Ильичу стало немного легче.

— И времени нет. Я для Леньки еле выдираю время.

— Но ты уже не можешь ходить с Ленькой! Что зря говорить!

— Времени все равно нет. Вот Фарадей к моим годам, сорока трех лет стало быть, начал постепенно отказываться от всяких лишних нагрузок, от всяких анализов, экспертиз, потом от гостей — все для великих дел. Я не гений — мне надо освободить время для Леньки.

— Что болтовней пустопорожней занимаешься? К врачу идти надо, когда болит. Гении тоже ходят, когда болит.

— Надо подумать самому, гениально подумать о болезни, простодушно, как думают гении.

В комнату вошел Леня с географической картой в руках, и Виктор Ильич, болтовней своей стремительной, по-видимому, продолжая бороться с болезнью, показал на карту:

— Гений — это прежде всего простодушие и восприятие всего таким, как оно есть. Посмотрел Дарвин на карту, на атоллы и сказал: «Да это же контуры острова!» — и все увидели: действительно.

— Папа, а что такое атоллы?

— Острова такие, располагающиеся, неизвестно почему, кольцом.

Виктора Ильича не собьешь, потому что все же болело и ему надо было болтать.

— Пушкин прочел «Отелло» и сказал: «Отелло не ревнив — доверчив». Вот и мне нужен гений, чтоб посмотрел и сказал: «Да это заноза» — и вытащил бы. А Борис гениально посмотрит и гениально скажет: «Да это так просто! Оперировать надо».

— Папа, а что такое «отеллонеревнив»?

— «Отелло» — пьеса такая, трагедия. Почитай.

— Не морочь ребенку голову!

— Я как вспомню свою нагрузку за неделю!.. Кроме непосредственной работы, в месяц около пятнадцати заседаний и занятий. А ты говоришь: к Борису!..

— Папа, пойдем с тобой к дяде Борису, и я с тобой, только в больницу, не домой.

Виктор Ильич прошел в дверь стройным и молодым восклицательным знаком, показывая всем, как у него ничего сейчас не болит; запятой побежал за ним сын, и только мама осталась стоять вопросительно:

— К врачу все же надо пойти, Витя.

— Сейчас и пойдем, — сказал Виктор Ильич неожиданно.