Все идет на лад.

— Ты можешь руки свои убрать к чертовой матери! — Это Андрей мне.

— Андрей! Ты вяжешь или спишь? — Это Владлен.

— Может, заткнетесь? — Андрей шипит на кого-то — кто-то вдруг вздумал советы давать.

Андрей:

— Самое великолепное, что дураки удивительно разнообразны. Никогда не знаешь, что они выкинут.

Кто-то:

— Вы, ребята, героически работали.

— Героизм! Лучше не было бы осложнений — не понадобился бы героизм. — Это Владлен.

Наши головы сомкнуты над раной, и мы что-то шипим друг другу...

Когда ее перевозили в палату, мы шли рядом.

Жалко ее отпускать одну.

Может быть, в тридцать пять лет уже поздно начинать оперировать сердце? Очень страшно. Такая петрушка бывает редко. Но если напорешься! Кошмар! Это для более молодых! Или привычных давно.

Впрочем, если втроем — тогда не страшно. Можно.

Не так страшно.

1965 г.

ПОСЛЕСЛОВИЕ

Могу ли я объяснить себе, почему выбрал такую профессию. Наверное, нет. Но попробовал.

А собственно, зачем?

Мне надо разобраться, хочу ли я, чтобы и дети мои были врачами.

Это единственное, что я знаю точно, — да, хочу.

Еще до института, во время войны, я работал в больнице электромонтером, и там, в той жизни, уже почти «изнутри», я смотрел и оценивал, хотя, наверное, неосознанно, работу врача, сестры, санитарки.

Стать врачом никого не надо уговаривать. Желающие будут всегда. Важно желающим показать настоящую тяжесть нашей счастливой для нас работы. Пусть идет тот, кто не испугается этой тяжести. Кто решится, должен знать, что его ждет...

Мы не всегда знаем, что и почему выбираем. Может быть, выбирают за нас, а мы, мы сами этого просто не замечаем.

Может быть, за меня выбирал мой отец, тоже врач-хирург.

Но он никогда не говорил этого, не давил на меня, а я вот, пожалуйста... Он молчаливее меня, интеллигентнее меня. Я хоть и косвенно, а давлю на своих детей.

Но может, он выбрал за меня самим фактом своего существования. Я жил в этой атмосфере, купался в его телефонных переговорах с больницей, с больными, переживал его ночные отъезды и приезды, смотрел, как отмывают кровь с его одежды. На моих глазах проходила тяжелая жизнь. Жизнь тяжелая, но в чем-то завидно безмятежная. Меня к ней тянуло.

Я всего этого не в состоянии передать, не сумею, я могу сейчас лишь порассуждать. Ведь и я живу так, озабоченный этой странной беззаботностью уже более двадцати лет.

Когда об этом говоришь, а на тебя смотрят, невольно становишься самодовольным и самоуверенным, начинаешь придавать самому себе значение, которого не имеешь на самом деле.

Поэтому я пишу. Один на один с собой. Пытаюсь быть искренним и правдивым. Ведь я думаю не только о больных, но и о будущем своих детей, хочу, чтобы в конце дней своих они не маялись напрасно проведенным временем.

Легко говорить!

Есть много прекрасных определений и прилагательных, но определения (как части предложения) очень неточны и опасны.

Можно услышать, что мы представители «самой гуманной профессии», что мы призваны «помогать людям в дни тяжких страданий», что нет ничего «благороднее и почетнее», надо только хотеть «помогать людям».

Я сейчас не понимаю уже, что значит «самое гуманное».

А разве мастер по лифтам, который помогает больным людям ходить на работу, к врачу, в гости, возвращаться домой, — меньше заслуживает этого определения?

«Самое»!

А милиционер, стоящий в сутолоке машинных пересечений, по существу, спасающий сотни людей от неминуемых столкновений...

Строитель, дающий крышу.