54. 1894 г. Августа 14? Ясная Поляна.

 Дорогой Николай Семенович, боюсь, что работа, за которую я взялся и о которой вы пишете, мне не по силам. До сих пор, несмотря на упорное занятие, я очень мало подвинулся. Я думаю, что я захотел слишком многого: изложить в краткой, ясной, неоспоримой и неспорной и доступной самому неученому человеку форме - истину христианского мировоззрения - замысел слишком гордый, безумный. И оттого до сих пор ничего нет такого, что бы не стыдно было показать людям. Впрочем, в таком деле должно быть все или ничего. И до сих пор, да, вероятно, и навсегда, останется ничего. Хотя для меня лично работа эта очень полезна, она и поучает и смиряет, и я не бросаю ее. О Ге я не переставая думаю и не переставая чувствую его, чему содействует то, что его две картины: "Суд" и "Распятие" стоят у нас, и я часто смотрю на них, и что больше смотрю, то больше понимаю и люблю. Хорошо бы было, если бы вы написали о нем! Должно быть, и я напишу. Это был такой большой человек, что мы все, если будем писать о нем, с разных сторон, мы едва ли сойдемся, то есть будем повторять друг друга. Рад знать, что здоровье ваше относительно лучше. Если не увидимся здесь - чего бы очень желал - то увидимся - не увидимся, а сообщимся там, то есть, не там, а вне земной жизни. Я верю в это общение, и тем больше, чем больше тот человек, об общении с которым думаю, вступает здесь уже в область духовной жизни. Сам в одну дверь уже вступаешь, или заглядываешь в эту область вне временного, вне пространственного бытия и видишь, или чувствуешь, что и другой вступает или заглядывает в нее: как же не верить, что соединишься с ним?  Прощайте пока, дружески жму Вам руку.

Лев Толстой.

55. 1894 г. Августа 21.

21/VIII, 94. СПб. Фуршт., 50.

 Высокоуважаемый Лев Николаевич!

 Перед самым отъездом из Меррекюля, где дышать очень легко, и переездом в Петербург, где дышать трудно, я получил Ваше дорогое письмо, с ответом на мои недоразумения о том: писать или нет о друге нашем Н.Н.Ге. А до тех пор Стасов мне еще раз написал об этом самом, да потом побудил к тому общую нашу приятельницу Елизавету Меркуриевну Бем. Я все отпирался, потому что не понимаю: зачем нужно такое сотрудничество?! Другое дело "сообщить письма", но зачем же нужно, чтобы мы писали, а Владимир Васильевич наши писания вписывал в свое сочинение? Право, куда ни толкнись, повсюду находишь какую-то беспорядочность, суету и сутолоку... Я должен повидаться со Стасовым и добиться от него толку: что такое он затевает? Сначала речь шла о "сборнике" (еще мало их!); а во втором письме он уже говорит о "статье", которую он напишет для какого-то журнала и в эту статью вкрапит то, что сообщали ему лица, которых он запросил о Ге... Это мне совсем не представляется ни удобным, ни справедливым. Я не противоречу Вам и думаю, что о Николае Николаевиче все мы можем написать, "не повторяя друг друга", но, кажется, гораздо лучше, чтобы мы сделали это "выведенные на свободе", каждый за свой собственный страх... На что же нам писать "под редакциею" хотя бы даже и Владимира Васильевича Стасова? По-моему, это совсем лишнее стеснение и повод к несогласиям и спорам. Этого мнения я не вижу возможности изменить, хотя после письма Вашего я готов попробовать сочинить нашему другу "похвальное слово" за его преимущества в деле служения "свободному" и освобождающему искусству. Но тут-то я и должен буду впадать в тот тон, который мил Стасову не будет, тем более что за последнюю гостинку Ге в Петербурге он со мною много говорил о стасовском национализме и порицал его за его крайности, "сбивавшие людей с толку". Из Вашего письма я, однако, не вижу, что Вы дадите свою работу о Ге, как составной элемент для статьи Владимира Васильевича, и я полагаю даже, что Вы этого не сделаете и что делать этого не надо, и что Владимир Васильевич что-нибудь путает и представляет себе обещания в ином смысле, нежели они ему выражены.