Дорогой Николай Семенович, сейчас получил ваше письмо и спешу ответить. Предлагая вам писать о Ге, я никак не думал о том, чтобы вы отдали свое писанье Стасову или чем-либо стеснялись в выражении ваших воспоминаний и мыслей. Я разумел, что вы напечатаете где-нибудь в журнале, и очень радуюсь тому, что вы это сделаете.  Спасибо вам за поддержку в моей работе. Я очень ценю ваше мнение. Работа подвигается. Будьте радостным.

Ваш Л. Толстой.

57. 1894 г. Августа 28.

27/VIII, 94. СПб. Фуршт., 50.

 Покорно Вас благодарю. Лев Николаевич, за то, что Вы мне разрешили мои недоумения насчет того, как я могу писать о Ге. Я, признаться, и не думал, чтобы Вы намечали как-нибудь иначе, и особенно так, как представляет это себе Владимир великий. В том все и горе, что как дойдет дело до воспоминаний о человеке, жизнь и деятельность которого представляют собою интерес и поучение, наперебой этому является суетность воспоминателей, и дело на этом очень много теряет. Вы и Ваши дочери отдали бывшие у Вас письма Ге... Я никак не решился бы сказать: хорошо Вы это сделали или нет; но сам я так не поступил бы. Я знаю все хорошие стороны Стасова и очень его уважаю, но думаю, что он все-таки всего более то, что сказал о нем Щербина, то есть "служебный якобинец", и таких теплых нежных тонов, какие были в Ге, он не может усвоить и не в состоянии их воспроизвесть. Он, без сомнения, захочет "раззолотить главу" Николая Николаевича, но накладет всю эту позолоту на своей амальгаме. Я сожалею, что за это взялся именно Владимир Васильевич, и утешаюсь только тем, что другие проворные люди сделали бы это еще хуже. Из таких один (Фаресов), писавший в "Вестнике Европы" об Энгельгардте, совсем уже изготовился строчить о Ге и отравлять мне вечерние часы рассказом о добытых им "материалах" (то есть письмах от Костычева), после чего я должен ему что-то советовать. А что же можно советовать людям, которые собираются писать о человеке, водившемся верою, не только не содержа в себе никакой веры, но даже почитая это за излишнее и смешное. Вот это и будут таковы первые два "воспоминания" о Ге, - людей, с которыми у него не было общего в самом главном. Фаресов не понимает в этом ничего, но он уже побывал в редакции "Вестника Европы", и Пыпин сказал ему, что их это интересует. Стало быть, воспоминания явятся Фаресова в "Вестнике Европы", а Стасова в "Северном вестнике". По крайней мере, так мне говорил вчера Флексер, который был у меня еще раз вчера вечером опять с этим же Фаресовым и говорил, что Стасов ждет моего вклада. Что за напасть, право! А я самого Стасова еще не видал и боюсь, что, заговорив с ним, стану горячиться, а это мне беда. Но во всяком случае я "вклада" делать не могу, потому что я с Владимиром Васильевичем во множестве вещей не согласен, особенно после того, как он егозил с Аданшиным альбомом и втравил в это достопочтенную Надежду Васильевну. Потом в хохлатчине поднимаются "враги" Ге, которые знают за ним что-то такое, что желают "обличить"... Мне это передала жена Хирьякова, на сих днях возвратившаяся из Чернигова. Неловкие воспоминания могут все это раззудить и вызвать дрянные речи, которых бы не надо. И потому, думается, пусть уж делается то, что заделано (Стасов и Фаресов) и чего остановить нельзя; а мне и Вам торопиться не для чего, а очень благоразумно повременить, так как очень может быть, что нам еще доведется сказать слово кстати по поводу чьих-либо неверных суждений. Так, по крайней мере, мне кажется лучше.  В Вашем маленьком письмеце стоят слова, что Вы "очень цените мои мнения". Мое к Вам почтительное и любовное отношение не позволяет мне видеть ни в одном Вашем слове чего-нибудь похожего на так называемую "любезность", и потому я и эти слова Ваши принимаю всерьез, а мне от них конфузно... Какую цену могут иметь мои мнения перед Вашим умом? Разве цену толкового читателя.