Он отвечает ей через три дня. Ночью.

Она не спит. Видит, как загорается экран телефона и тренькает короткий звонок. Читает одно слово, которое сжимает грудь

беспредельной болью и безграничным счастьем.

***

«Гера, я тоже умею ругаться матом», — пишет Алёна.

— Ладно, — отвечает он. — Чего хотела? Узнать, отправил ли я ее? Да. Она ушла.

— Как ты?

—  Дохера  делов.  Давай  уже,  Доктор,  задвинь  мне  какую-нибудь  очередную  психтеорию.  Мой  мозг  сейчас  чист  как  слеза

младенца.  Внимаю,  —  язвительно  усмехается,  не  узнавая  сам  себя.  Почему-то  до  зубной  боли  хочется  услышать  что-то

хорошее. Ну, или просто что-нибудь от кого-нибудь услышать.

— Она тебе пишет, звонит?

— Пишет.

— Ты ей отвечаешь?

— Нет.

— Хочешь, чтобы она замолчала?

— Нет.

— Что пишет?

— Ругается. Было дело, матом.

— Молодец. Счастливый ты. Видишь, как она тебя любит, — бодро делает вывод Алёна.

— Угу. Говорит, «скотина, всю жизнь мне испортил».

— Конечно, испортил. Правильно. Раньше бы она в одеялко завернулась и тихонько помирала, а сейчас уже так не может, ей

все это жутко не нравится. Мечется, выход ищет.

— А ты?

— Что я?

— Как ты? — просто спрашивает Шаурина. Точь-в-точь как Рада.

— А я устал.

— А я на тысячу процентов уверена, что ты даже от ее вещей не избавился, все лежит на месте, как будто Рада вышла в

булочную и через пятнадцать минут вернется. И ты еще ни с одной шлюшкой своей не переспал, но не потому что сильно

верный. А потому что потрахаться со шлюшкой — значит, принять реальность происходящего. Страшно, да?

— Я тебе ничего не говорил про ее вещи.

— А не надо ничего говорить. Это жизнь. Я бы тоже не собирала. Вещи собирать — это самоубийство, а ей жить хочется.

После этой фразы он отключает телефон. Наслушался.

Выливает в раковину остатки виски. Напился.

За эту неделю влил в себя столько спиртного, сколько за последний месяц не выпил. Не мог без этого спать. Пил, а горло все

равно драло от сухости. От не сказанных слов. Одного слова.

Не  переспал  ни  с  одной  шлюшкой…  Точно.  И  шлюшки  эти  достали.  Как  будто  у  него  на  лбу  что-то  такое  написано.  Лезут,

цепляются, как репей, проходу не дают.

Бабы — дуры…

Гергердт поднимается в спальню, сдирает с себя вещи. Садится на смятую постель.

Олька. Привычно выныривает непонятно откуда. Трется о ногу. Кружит, ласкается. Слегка кусает за ладонь, рассчитывая на

внимание.

— Уйди, — отгоняет ее, как обычно, а она не уходит. Приподнимается на задних лапах, демонстрируя желание запрыгнуть

ему  на  колени.  —  Сволочь  ты.  Совсем  обнаглела,  —  ругает  Гера,  но  берет  кошку  на  руки,  треплет  мягкую  шерсть.

Откидывает одеяло, позволяя Оле забраться в постель.

Шаурина первая, с кем поговорил за эти дни. Ванька звонил пару раз, он не взял трубку. Не потому что не хотел именно с ним

разговаривать,  нет.  Ни  с  кем  не  хотел  говорить.  Не  мог.  Вымотался.  Как  будто  сделал  последний  в  своей  жизни

нечеловеческий рывок.