— Всегда должен быть тайник-обманка, — пояснил шевалье. — Чтоб сбивать со следа таких любопытных господ, как наш гость. А теперь, душа моя, ступай спать и не разгуливай по дому босиком. Я думаю, мэтр Бомарше не перенесёт сегодняшнего конфуза и покинет нас по-английски. Не попрощавшись.

Санкт-Петербург

Утро седьмого июля выдалось холодным и пасмурным. Моросил дождь. Середина осени, никак не лето. Потёмкин поднял воротник и прошёл под чугунной аркой боковых ворот. В Невской лавре было немноголюдно. Монархи убирали с дорожек листву, справа у низкого жёлтого здания теснилась молчаливая толпа человек в тридцать. Дверь то и дело открывалась, пропуская внутрь по несколько посетителей. И почти тут же из другого выхода дом выплёвывал зашедших ранее.

Вид у всех был подавленный, в глазах застыло недоумение. «Как же так?» — читался на лицах немой вопрос. Люди мяли шапки в руках, отводили взгляды. Бабы тоненько постанывали — даже не голосили.

Гриц снял треуголку, перекрестился и шагнул под навес каменного крыльца. Народ всё больше был простой. Перед ним расступились, но он предпочёл встать в хвост скорбной очереди. Куда торопиться? Все там будем.

Пока стоял, переминаясь с ноги на ногу, поймал несколько неодобрительных взглядов на своём конногвардейском мундире. Передёрнул плечами. Откуда им знать, кто он и какое ко всему этому имеет отношение? Однако они точно чувствовали, отодвигались от него. Боялись? Скорее брезговали. В России народ нецеремонный: толкнут в бок, огреют, наступят на ногу. Чего в толпе не бывает? С ним сегодня подобного не случалось. Вожделенный отечественными европейцами «суверенитет тела» царил вокруг Грица, как вокруг чумного.

Дверь открылась.

— Проходим, не задерживаемся, — сиплым голосом предупредил офицер на входе. — Поклон перед гробом, дальше не останавливаемся. Руки целовать не дозволено.

Руки целовать? Была охота тыкаться губами в мертвечину! Однако зачем же он сюда пришёл? Это вопрос. Сам Потёмкин ответа на него не имел. Любопытство? Есть грех. Раскаяние? Вряд ли. Жалость? Скорее всего.

Да, он сожалел, что всё так получилось. Император, каким бы дураком ни был, не заслуживал смерти. Отречения, высылки за границу, лишения прав, возможно даже заточения... Но уж никак не петли на шею. Тысяча извинений — желудочных колик!

Ложь манифеста взбесила Потёмкина, словно можно было сказать правду. Государя удавили, как крысу в подвале, и вчерашние победители — кумиры толпы, спасители Отечества — вмиг стали цареубийцами, отверженными, зверьми... На них взирали с плохо скрываемым ужасом. Плоды революции оказались горькими на вкус.

Дверь за спиной хлопнула, отсекая очередную порцию прощающихся. В тесном помещении горело несколько свечей. Стены были убраны чёрным крепом. Люди один за другим просачивались в смежную комнату, кланялись у порога и, не останавливаясь, шли дальше.

Потёмкин вытянул шею и поверх голов различил гроб, стоявший посреди комнаты. Ему показалось, что помост чересчур низок, а все имевшиеся в помещении свечи не вставлены в светильники на стенах, а как нарочно собраны вокруг одра. Благодаря этому фигура покойного государя была залита ярким тёплым сиянием и становились заметны многие детали, которые правительство предпочло бы оставить в тени.

Как бы в насмешку Пётр Фёдорович был облачен в синий голштинский мундир, который так любил носить при жизни. Однако лик смерти строг, и государю сейчас больше бы подошёл русский военный кафтан зелёного цвета, со всеми орденами и голубой андреевской лентой через плечо. Такой чести свергнутый монарх не удостоился. Мысль о том, что покойного обидели, лишили даже намёка на достойные похороны, приходила в голову всякому, кто приближался к гробу.

Дальше следовали новые, ещё более шокирующие открытия.