Писатель Константин Мелихан придумал такое сравнение: мост похож на скелет динозавра, который умер в прыжке с одного берега на другой. Сравнение изящное, но в нем нет души. Мосты — это всегда жизнь, это братство. Мосты — это мысль об общей, неделимой земле людей, обросшая сталью, как на этой странице она обрастает словами. Мосты — это строки поэмы о едином человечестве, и камский мост — одна из самых пронзительных строк.

Он был построен в конце прошлого века. Тогда через Каму в Сибирь перешагнула железная дорога, и первый мост дугами своих пролетов расчертил черную даль. Простоял этот мост двадцать лет — до 1919 года.

Зимою 1918-го белые вышибали из Перми красных. В морозной, искристой ясности декабрьского дня до самого светлого неба поднимались темные столбы дыма. Город горел. В нем раздавался пулеметный бой, трещали винтовки, ахали пушки. Красные откатывались на правый берег. Мост они взорвать не успели. Не потому, что были особенно благородны: война шла гражданская, воевали все и воевали одинаково — жестоко и несправедливо. Просто в последнюю очередь из города прорывались эшелоны с ранеными, а по рельсам, еще гудящим от их колес, уже грохотали колчаковские бронепоезда. И мост уцелел.

Летом 1919-го красные вышибали из Перми белых. Отступая, белые взорвали камский мост. Ажурные пролеты рухнули в камские волны.

А мост был нужен позарез. Нужен не только красным — нужен России, а она никогда не исчерпывается флагом, который над ней водружен. Мосты были нужны необъятным российским просторам, как реи — парусам.

И вот через Каму двинулись паромы — обычные баржи с рельсами на палубе, которые швартовались к эстакадам на берегу. Тоненькой струйкой Россия начала просачиваться в бескрайнее море Сибири.

Но кончилось лето, прошла осень. Лед перекрыл Каму. Тогда, конечно, еще не было КамГЭС, которая может регулировать спуск воды из водохранилища, менять уровень реки и в одночасье ломать ледяные поля. Вмороженные в лед, застыли баржи-паромы. Ледяная трещина вновь отколола Сибирь, как во времена Ермака.

И тогда пермские речники начали строить мост изо льда. Такого еще мир не знал. На потрескивающую реку выволокли насосы, пешнями пробили проруби. И вскоре сверкающий вал протянулся от берега до берега. Поверху проложили рельсы, и первый паровоз, дрожа от ужаса, пополз над пропастью. А за ним уже потянулись изнуренные ожиданием эшелоны. Все было против человека. Река легла преградой у его ног, и мороз не давал штурмовать эту преграду. Но человек вцепился в свою злорадствующую судьбу и поставил ее вверх ногами. «Делайте добро из зла, потому что больше его делать не из чего».

И рядом же кипело строительство железного моста. В полыньях плескалась черная вода, на снежных застругах крутилась поземка, сосновые бора Закамска трещали от стужи, а люди обмороженными руками укладывали кирпич в разрушенные быки, поднимали разорванные стальные фермы. Мост, как животное со сломанным позвоночником, вопреки всем законам природы, выпрямлял свой хребет. Ленин лично благодарил строителей камского моста.

Много раз я проносился сквозь его грохот и мелькание. Под колесами пружинили рельсы, вокруг до неба синела Кама, в тамбуре электрички молча курили люди. Мне всегда хочется верить, что они стоят там и курят не потому, что им нужно курить, а потому, что они стесняются сидеть, когда мимо окон гудят пролеты камского моста.

Промысла

Далеко-далеко от Перми есть станция с необычайно сердечным названием — Теплая Гора. Пересечешь чересполосицу железнодорожных путей, спустишься со склона по извивающимся улочкам поселка к реке Койве, пройдешь по мосту над мелким быстротоком — и выйдешь на дорогу, ведущую в Промысла.

Как-то все получалось, что я ходил туда только осенью, поэтому Промысла для меня — осенняя деревня. Сухие и звонкие, прощальные краски октября — желто-рыжая пестрота, блекло-зеленый подклад травы и глухо, но чисто и мощно голубеющая тайга, уже слегка в тумане, под пустым, голым, холодным и ясным небом… Великое спокойствие этой осенней грунтовой дороги с остекленевшими колеями и синими лужами, неспешно чередующиеся ели на обочине словно обволакивают меня какой-то святостью — такое ощущение я испытывал лишь в заповедных соловецких лесах.