|
Все зубы болели, шершавый и распухший язык едва ворочался. На столике рядом со мной стоял высокий стакан с питьем. По виду оно напоминало холодный яблочный сок, на зеленую соломинку с бумажным зонтиком была насажена мараскиновая вишенка. У меня так ослабели руки, что, взяв стакан, я чуть не выронил его. — Осторожно, — произнес знакомый голос. Гроувер стоял, прислонившись к перилам крыльца, с таким видом, будто он не спал целую неделю. Под мышкой он бережно держал коробку из-под ботинок. На нем были джинсы и ярко-оранжевая футболка с надписью: «ЛАГЕРЬ ПОЛУКРОВОК». Старый добрый Гроувер — точь-в-точь как прежде. И никаких сатиров. Так что, может, это был кошмар? Может, с мамой все в порядке? Сейчас по-прежнему выходные, и мы почему-то остановились в этом большом доме. И… — Ты спас мне жизнь, — сказал Гроувер. — Я… что ж, я, по крайней мере, смог… вернуться на холм. Я подумал, что тебе этого хотелось. Поклонившись, он поставил коробку мне на колени. Внутри оказался черный с белым бычий рог, сломанный и зазубренный у основания, на острие запеклась кровь. Нет, это был не кошмар. — Минотавр, — вспомнил я. — Хм, Перси, не слишком хорошая мысль произносить это вслух… — Так его называют в греческих мифах, да? — настойчиво повторил я. — Минотавр. Наполовину человек, наполовину бык. Гроувер потоптался на месте. — Ты был в отключке два дня. Что ты помнишь? — Мама. Она действительно?.. Гроувер опустил глаза. Я посмотрел вдаль, через луг. Там зеленели рощицы, вился, струясь, речной поток, под синим небом расстилались клубничные поля. Долину окружали округлые склоны холмов, и самый высокий, прямо перед нами, был тот, на котором росла раскидистая сосна. Даже это дерево на вершине казалось прекрасным в лучах солнца. Итак, моя мать умерла. Весь мир станет черным и холодным. В нем уже не будет места прекрасному. — Прости, — шмыгнул носом Гроувер. — От меня одни несчастья. Я… я самый плохой сатир в мире. Он застонал, с такой силой топнув ногой о землю, что она отскочила. То есть я, конечно, хочу сказать, что с ноги соскочил высокий ботинок. Внутри оказался пенопласт с отверстием для копыта. — О Стикс! — пробормотал Гроувер. В чистом небе раздались раскаты грома. Пока Гроувер старался натянуть ботинок, я подумал: «Что ж, неплохо». Гроувер был сатиром. Я почти не сомневался, что если сбрить его курчавые каштановые волосы, то под ними обнаружатся маленькие рожки. Но я чувствовал себя слишком несчастным, чтобы беспокоиться о существовании сатиров или даже минотавров. Все мои мысли сводились лишь к одному: моя мама обратилась в ничто, растворилась в желтом свете. Я был один-одинешенек. Сирота. Мне придется жить с… Вонючкой Гейбом? Нет. Этого не будет. Сначала буду жить на улицах. Потом притворюсь, что мне семнадцать, и вступлю в армию. Что-нибудь придумаю. Гроувер все еще хныкал. Бедный парень — бедный козел, сатир, да какая теперь разница, — он словно ждал, что его прибьют. — Ты не виноват, — сказал я. — Нет, это моя вина. |
