– Скотину Бонтрона, – сказал Рэморни, – берет оторопь при одной мысли об этом. Он говорит, что скорее пойдет на поединок. Что ты скажешь?.. Он железный человек.

– Не впервой оружейнику бить железо, – ответил Двайнинг.

– Если Бонтрон падет в бою, меня это не очень опечалит, – признался Рэморни, – хотя я потеряю полезного подручного.

– Полагаю, ваша светлость не станет так о нем печалиться, как о той руке, которую вы потеряли на Кэрфью‑стрит… Простите мою шутку, хе‑хе‑хе!.. Но какими полезными свойствами обладает этот Бонтрон?

– Бульдожьими, – сказал рыцарь, – он кусает не лая.

– А вас не страшит его исповедь? – спросил врач.

– Как знать, до чего может довести страх перед близкой смертью, – ответил пациент. – Он уже выказывает трусость, хотя она всегда была чужда его обычной угрюмости, бывало, он и рук не ополоснет, убив человека, а сейчас не смеет глянуть на мертвое тело – боится, что из ран выступит кровь.

– Хорошо, – сказал лекарь, – я сделаю для него что смогу, потому что как‑никак тот смертельный удар он нанес в отмщение за мои обиды – даром что удар пришелся не по той шее.

– А кто тому виной, подлый трус, – сказал Рэморни, – если не ты сам, принявший жалкую косулю за матерого оленя?

– Benedicite, благородный сэр! – возразил изготовитель зелий. – Вы хотите, чтобы я, работающий в тиши кабинета, оказался так же искусен в лесной потехе, как вы, мой высокородный рыцарь, и умел в полночном мраке на прогалине отличить оленя от лани, серну от сайги? Я почти не сомневался, когда мимо нас к кузнице пробежал по переулку человек в одежде для пляски моррис. Но все‑таки тогда меня еще смущала мысль, тот ли это, кто нам нужен: мне показалось, что он вроде бы ростом поменьше. Но когда он вышел опять, пробыв в доме достаточно долго, чтоб успеть переодеться, и враскачку прошел мимо нас в кожаном камзоле и стальном шлеме, да еще насвистывая любимую песенку оружейника, сознаюсь, тут я был введен в обман super totam mate‑riemnote 46. Я и напустил на него вашего бульдога, благородный рыцарь, и тот неукоснительно исполнил свой долг – хоть и взял не того оленя. Поэтому, если проклятый Смит не убьет на месте нашего бедного друга, я сделаю так, что дворовый пес Бонтрон не пропадет, или все мое искусство ничего не стоит!

– Трудное это будет испытание для твоего искусства, лекарь, – сказал Рэморни. – Знай: если наш боец потерпит поражение, но не падет убитым на поле боя, – его прямо с места поволокут к виселице и без долгих церемоний вздернут, как уличенного убийцу, и когда он часок‑другой прокачается в петле, как мочало, вряд ли ты возьмешься лечить его сломанную шею.

– Извините, благородный рыцарь, я другого мнения, – скромно ответил Двайнинг. – Я перенесу его от подножия виселицы прямо в царство эльфов, как некогда были перенесены король Артур, и Угеро Датчанин, и сэр Юон Бордоский, или же, если угодно, я дам вашему Бонтрону поболтаться на виселице сколько‑то минут или даже часов, а там – фыоить! – умчу его прочь с глаз людских так легко, как уносит ветер увядший лист.

– Пустое хвастовство, сэр лекарь, – ответил Рэморни. – Его пойдет провожать на казнь вся пертская чернь, каждому лестно поглазеть, как помирает челядинец благородного рыцаря за убийство кичливого горожанина. У подножия виселицы соберется тысяча зрителей.

– А соберись их там хоть десять тысяч, – сказал Двайнинг, – неужели я, мудрый врач, учившийся в Испании и даже в Аравии, не сумею обмануть глаза грубой своры горожан, когда ничтожный плут, набивший руку на фокусах, умеет обдурить, как ни зорко за ним следят, самых разумных рыцарей? Говорю вам, я напущу на них мороку, как если бы я обладал волшебным перстнем Кедди.