Медленно, в тяжком раздумье брел он к церкви доминиканцев, где уединился его отец, но недобрая весть уже летела с вошедшей в поговорку быстротой и достигла покоев короля раньше, чем юный принц. Войдя во дворец и спросив, у себя ли король, герцог Ротсей был поражен ответом, что государь совещается строго наедине с герцогом Олбени, который, когда принц оставил арену поединка, тут же сел на коня и прискакал в монастырь, опередив племянника. Пользуясь привилегией, какую давали ему положение и рождение, Ротсей хотел пройти в королевские покои, когда Мак‑Луис, начальник бранданов, в самых почтительных словах дал ему понять, что в силу особого наказа не может пропустить его высочество.

– Ты хоть пойди, Мак‑Луис, и дай им знать, что я жду дозволения войти, – сказал принц. – Если мой дядя берет на себя смелость захлопнуть перед сыном дверь в покои отца, ему приятно будет услышать, что я сижу в прихожей, как лакей.

– Разрешите мне сказать вам, – не без колебания ответил Мак‑Луис. – Может быть, вы согласились бы, ваше высочество, выйти сейчас и терпеливо подождать, я, если угодно вашей милости, когда герцог Олбени уйдет, сразу пришлю кого‑нибудь известить вас о том, и тогда его величество, несомненно, допустит к себе вашу светлость. А в настоящее время, ваше высочество, простите меня, но я лишен возможности пропустить вас к королю.

– Понимаю тебя, Мак‑Луис! Тем не менее ступай и повинуйся моему приказу.

Начальник охраны ушел и вернулся с ответом, что король нездоров и удаляется сейчас в свою опочивальню, но что герцог Олбени скоро примет принца Шотландского.

Прошло, однако, с добрых полчаса, пока герцог Олбени явился, и Ротсей в ожидании то угрюмо молчал, то заводил пустой разговор с Мак‑Луисом и бранданами, смотря по тому, что брало в нем верх – обычное его легкомыслие или не менее свойственная ему раздражительность.

Герцог наконец пришел, а с ним лорд верховный констебль, чье лицо выражало печаль и смущение.

– Милый родич, – сказал герцог Олбени, – я с прискорбием должен сказать вам, что, по мнению моего царственного брата, честь королевской семьи требует ныне, чтобы наследник престола временно ограничил себя пребыванием в доме верховного констебля и принял своим главным, если не единственным, товарищем по уединению присутствующего здесь благородного графа – до той поры, пока распространившиеся о вас сегодня позорные слухи не будут опровергнуты или забыты.

– Как, милорд Эррол! – удивился принц. – Ваш дом становится моей тюрьмой, а вы – моим тюремщиком?

– Боже упаси, государь мой! – сказал граф Эррол. – Но мой злосчастный долг велит, чтобы я, повинуясь приказу вашего отца, некоторое время смотрел па ваше высочество как на моего подопечного.

– Принц Шотландский… наследник престола – под надзором верховного констебля!.. Но какие к тому основания? Неужели наглые слова осужденного на казнь подлеца обладают достаточным весом, чтобы оставить пятно на гербе королевского сына?

– Коль скоро такие обвинения не опровергнуты и не отвергнуты, племянник, – сказал герцог Олбени, – они бросают тень и на герб государя.

– Отвергать их, милорд! – вскричал принц. – А кем они возведены, как не жалким мерзавцем, слишком презренным даже по собственному его признанию, чтобы хоть на миг принять его слова на веру, очерни он доброе имя последнего нищего, не то что принца… Приволоките его сюда, и пусть ему покажут дыбу – увидите, он сразу возьмет назад наглую клевету.

– Петля слишком верно сделала свое дело, чтобы вид дыбы мог смутить Бонтрона, – сказал герцог Олбени. – Он казнен час назад.

– Почему понадобилась такая спешка, милорд? – заметил принц.