– Как‑то, что я живу иглой и ножом, – перебил Саймон, – это ложь! Никогда я не был так глуп, чтобы говорить о вещах, в которых ничего не смыслю.

– … и поносил духовенство, черное и белое, – продолжала Кэтрин.

– Не стану отпираться от правды, – сказал Гловер, – я, может, позволял себе иной раз сказать пустое слово в доброй компании за жбаном вина, а в общем, не тот у меня язык, чтобы губить маю же голову.

– Так вы полагаете, мой дорогой отец. Но каждое ваше словцо подстерегалось, каждое самое безобидное суждение толковалось вкривь, и в доносе вас выставляют злостным хулителем церкви и духовенства – из‑за тех речей, какие вели вы против них среди разных распутников вроде покойного Оливера Праудфьюта, кузнеца Генри из Уинда и других… Они все объявлены приверженцами учения отца Климента, которого обвиняют в ереси и разыскивают именем закона по всему свету, чтобы предать пыткам и казни… Но этого им не свершить, – добавила Кэтрин, опустившись на колени и возведя глаза к небу, сейчас она напоминала одну из тех святых, чьи образы католическая церковь запечатлела в живописи. – Он избежал расставленных сетей, и, слава небесам, при моем содействии!

– При твоем содействии, девочка? Ты не сошла с ума? – сказал в ужасе Гловер.

– Я не хочу отрекаться от того, чем горжусь, – ответила Кэтрин. – По моему призыву Конахар явился сюда с отрядом своих людей и увел старика. Теперь отец Климент далеко в глубине Горной Страны.

– О мое неразумное, несчастное дитя! – вскричал Гловер. – Ты осмелилась содействовать побегу человека, обвиненного в ереси, и призвать в город горцев, чтобы они с оружием в руках помешали правосудию? Горе, горе! Ты преступила законы церкви и законы королевства. Что… что теперь станется с нами, если об этом узнают!

– Об этом узнали, дорогой отец, – сказала твердо девушка, – и узнали как раз те, кто рад отомстить за это дело.

– Пустое, Кэтрин, ничего они не узнали! Это все происки хитрых священников и монахинь. Но мне невдомек – ведь ты последнее время была такая веселая и согласилась выйти за Смита?

– Ах, дорогой отец! Вспомните, как мне было горько услышать вдруг о его смерти и какою радостью было найти его живым, да и вы меня поощряли… что же тут удивительного, если я сказала больше, чем позволяло мне здравое рассуждение! Но я тогда еще не прослышала о самом худшем и думала, что опасность не так велика. Увы! Самообман рассеялся, и я узнала страшную правду, когда аббатиса самолично явилась сюда и с нею монах‑доминиканец. Они показали мне грамоту за большой королевской печатью – полномочие выискивать и карать еретиков, они мне показали наши имена, ваше и мое, в списке заподозренных лиц, и со слезами, подлинными слезами аббатиса меня заклинала отвратить от себя страшную участь, как можно скорей удалившись в монастырь, а монах – тоже со слезами – клятвенно обещал, что если я постригусь, то вас они не тронут.

– Унеси их обоих нечистый за их крокодиловы слезы! – озлился Гловер.

– Увы, – сказала Кэтрин, – жадобы и гнев нимало нам не помогут. Но теперь вы видите, у меня достаточная причина для тревоги.

– Для тревоги? Назови это гибелью! Горе, горе! Безрассудное мое дитя, где ж было твое разумение, когда ты устремилась очертя голову в их ловушку?

– Послушайте, отец, – сказала Кэтрин, – нам оставлен все же путь к спасению, и это то, о чем я часто сама помышляла, на что напрасно молила вас дать мне согласие.