Темное облако прошло по лицу молодого вождя, только что горевшему живым огнем.

– Прощай, единственная надежда, – воскликнул он, – которая еще могла осветить мне путь к победе и славе! – Он замолк и некоторое время стоял в напряженном раздумье, потупив глаза, нахмурив брови, скрестив руки на груди. Потом поднял обе ладони и сказал: – Отец (потому что ты всегда был для меня отцом), я открою тебе тайну. Разум и гордость равно советуют молчать, но судьба принуждает меня, и я повинуюсь. Я посвящу тебя в самую сокровенную тайну, какую может открыть человек человеку. Но берегись… чем бы ни кончился наш разговор, берегись выдать кому‑нибудь хоть полусловом, хоть единым вздохом то, что я сейчас тебе поведаю. Сделай ты это хотя бы в самом отдаленном уголке Шотландии, знай – повсюду есть у меня уши, чтоб услышать, и рука, чтоб вонзить кинжал в грудь предателя! Я… Нет, слово не хочет слететь с языка!

– Так не говори его, – остановил осторожный Гловер. – Тайна уже не тайна, когда сошла с языка. Не хочу я такого опасного доверия, каким ты мне пригрозил.

– Все‑таки я должен сказать, а ты – выслушать, – сказал юноша. – В наш век битв, отец, был ты сам когда‑нибудь бойцом?

– Только однажды, – ответил Саймон, – когда на Славный Город напали южане. Я как верный гражданин был призван стать на защиту города наравне со всеми цеховыми людьми, обязанными нести дозор и охрану.

– Ну, и как ты чувствовал себя при этом? – спросил юный вождь.

– А какое это имеет касательство к нашим с тобой делам? – сказал в недоумении Саймон.

– Большое, иначе я не спрашивал бы, – ответил Эхин с тем высокомерием, которое он нет‑нет да и напускал на себя.

– Старика нетрудно склонить на беседу о прошлых днях, – сказал, поразмыслив, Саймон. Он был не прочь перевести разговор на другой предмет – И должен я сознаться, мои чувства были тогда далеки от той бодрой уверенности, даже радости, с какою, видел я, шли в битву другие. Я был человеком мирной жизни и мирного промысла, и хотя, где требовалось, я всегда выказывал достаточное мужество, однако редко случалось мне спать хуже, чем в ночь накануне того сражения. Мысли мои были всполошены рассказами, недалекими от истины, о саксонских лучниках: что будто бы они стреляют стрелами в суконный ярд длиной и что луки у них на треть длиннее наших. Только задремлю, как защекочет мне бок соломинка в тюфяке, и я просыпаюсь, вообразив, что в моем теле трепещет английская стрела. Рано утром, когда я с грехом пополам уснул просто от усталости, меня разбудил общинный колокол, призывая нас, горожан, на городские стены… Никогда до той поры его гудение не казалось мне столь похожим па похоронный звон.

– Дальше!.. Что было потом? – спросил Эхин.

– Надел я свой панцирь, какой был у меня, – продолжал Саймон, – подошел к матери под благословение‑, – а была она женщина высокого духа, – и она мне рассказала, как сражался мой отец за честь нашего Славного Города. Это меня укрепило, и еще храбрее почувствовал я себя, когда оказался в одном ряду с другими людьми из цехов – все с луками в руках, потому что, как ты знаешь, граждане Перта искусны в стрельбе из лука. Рассыпались мы по стенам, а среди нас замешалось несколько рыцарей и оруженосцев в надежных доспехах, и они с этаким смелым видом – небось полагались на свои латы – сказали нам поощрения ради, что зарубят своими мечами и секирами всякого, кто попробует уйти с поста. Меня самого любезно уверил в том старый Воитель из Кинфонса, как его прозвали, тогдашний наш мэр, отец доброго сэра Патрика.