– Знай, дитя тщеты, останки, на которые ты взираешь, лишь бренное одеяние тех, кто в свое время искал земных утех или услаждался ими. В такой же прах обратишься и ты, как ни кружись, ни пляши, как пи пой, ни бренчи на струнах, ты и все вы, служители нечестивого мирского наслаждения, уподобитесь этим бедным костям, на которые тебе в твоей суетной привередливости противно и страшно глядеть.

– Нет, это не суетная привередливость, преподобный отец, – отвечала странствующая певица. – Видит небо, я чту покой этих бедных побелевших костей, и если бы, распростершись на них, я могла без греха превратиться в подобный же прах, я избрала бы местом отдыха эту груду останков и предпочла бы ее самому пышному и мягкому ложу в Шотландии.

– Терпи и продолжай свой путь, – сказал монах уже не так сурово. – Жнец не должен бросать жатву, доколе солнце, склонясь к закату, не оповестит, что трудовой день окончился.

Пошли дальше. В конце длинной галереи брат Киприан отворил дверь небольшой комнаты или, может быть, часовни, так как ее украшало распятие, перед которым горели четыре лампады. Все склонились, осенясь крестом, и монах спросил девушку‑менестреля, указывая на распятие:

– Что говорит этот символ?

– Что господь и праведника и грешника призывает приблизиться.

– Да, если грешник сложил с себя свой грех, – сказал монах, голос которого зазвучал уже заметно мягче. – Здесь приготовься к продолжению своего пути.

Луиза пробыла в часовне минуты две и вышла оттуда, кутаясь в серый грубошерстный плащ: кое‑что из своего яркого наряда она наспех сняла н сложила в корзиночку, где перед тем лежало ее обыденное одеяние.

Вскоре затем монах отпер дверь, которая вела на волю. Они оказались в саду, окружавшем монастырь братьев доминиканцев.

– Южные ворота только на засове, вы сможете выйти через них незамеченными, – молвил монах. – Благословляю тебя, сын мой, благословляю и тебя, несчастное дитя. Пусть воспоминание о месте, где ты сняла свои уборы, остережет тебя, когда ты снова вздумаешь их надеть.

– Увы, отец! – сказала Луиза. – Если бы несчастная чужестранка могла хоть кое‑как прокормиться иным, более почтенным ремеслом, едва ли она пожелала бы промышлять своим суетным искусством. Но…

Но монах исчез, да и самая дверь, через которую их вывели, тоже как будто исчезла, так диковинно была она укрыта под нависшим контрфорсом и среди вычурной орнаментовки готической архитектуры. «Так! Стало быть, через эту потайную дверь только что выпустили женщину, – подумал Генри. – Хорошо, коли добрые отцы не впустят тотчас этим же ходом другую! Очень удобное местечко для игры в прятки… Но, benedicite, что мне делать дальше? Я должен поскорее сбыть девчонку с рук и доставить ее в безопасное место. Не знаю, какова она в душе, а вид у нее такой скромный – теперь, когда на ней приличная одежда, – что она едва ли заслуживает того обхождения, каким ее почтили бы наши шотландские дикари из Гэллоуэя или чертов легион из Лиддела!»

Луиза стояла, точно предоставив кузнецу вести ее, куда он сам захочет. Ее собачонка, радуясь, что выбралась из темного подземелья на свежий воздух, резво носилась по дорожкам, наскакивала на свою госпожу и даже крутилась, хоть и несколько боязливо, в ногах у Смита, чтобы выразить и ему свое удовольствие и завоевать благосклонность.

– Ложись, Шарло, ложись! – прикрикнула певица. – Рад, что выбрался на божий свет? Но где‑то мы с тобою заночуем, мой бедный Шарло!

– Ну, сударыня, – сказал Смит – не грубо, потому что это было не в его натуре, но все же резко, как говорит человек, когда хочет покончить с неприятным делом, – куда лежит ваш путь?

Луиза уставилась в землю и молчала.