Спустя несколько дней Джош Кленнинг прислал ее портрет в Эрмитаж. Она извлекла слоновую кость из ваты, в которую завернул ее мистер Кленнинг, подошла к окну, и лучи солнца упали на ее изображение. У нее оборвалось сердце, когда она осознала, что перед ней не портрет молодой красивой девушки. Почему она не заказала свой портрет во время первой встречи с Эндрю, когда ее кожа была безупречно гладкой? В таком случае ей не пришлось бы посылать мужу портрет сорокапятилетней женщины со слегка располневшим подбородком.

Но это глупо, ведь и Эндрю не молод. Из-за пережитых им испытаний под глазами появились синие круги, морщины в уголках глаз и глубокие складки, начинающиеся около ноздрей и идущие вниз, к уголкам его неровного рта. От матери она унаследовала густые волосы, и они еще не потеряли своего цвета, кожа сохранила слегка розоватый блеск, а глаза такие же темные и оживленные, какими они были в двадцать один год. Черты ее лица говорили о пережитых неприятностях, страдании, неопределенности. Но нет ничего страшного в утрате молодости, если со временем любовь становится все более сильной.

Она отошла от окна, уложила миниатюру в шкатулку, занялась письмом к Эндрю. Закончив писать, она вызвала мистера Динуидди. Он возвратился через несколько дней с ответом от Эндрю. Рейчэл поднялась наверх, свернулась в клубочек на постели, вытащила из конверта листок бумаги, заполненный его неровным, но ясным почерком.

«Моя любовь!

Сегодня вечером я получил твое нежное письмо, доставленное Динуидди. Он бережно передал мне твою миниатюру. Я буду носить ее на груди; но это вроде дополнения, ибо и без твоей миниатюры моя память никогда не преминет восстановить перед моими глазами твои черты.

Я благодарю тебя за твои молитвы. Я благодарю тебя за твою решимость мужественно пережить нашу разлуку. Я буду часто тебе писать. Если завтра я смогу погрузить на борт оружие, то отплыву рано утром в понедельник.

Уже час ночи, свеча почти догорела. Пусть ангельский дух, награждающий и защищающий добродетель, будет с тобой до моего возвращения, так искренне умоляет твой любящий муж».

Она долго лежала не двигаясь, прижав к груди письмо, ничего не думая, но чувствуя все. Потом встала, спустилась вниз, села за письменный стол и, взяв бумагу и перо, начала писать:

«Мой дорогой супруг!

Твое письмо от 18 января, посланное из устья Кумберлеида, доставлено в полной сохранности. Оно было для меня всем. Я им наслаждалась.

Не позволяй, мой дорогой супруг, чтобы любовь к стране, славе и чести побудила забыть меня. Без тебя они кажутся мне жалкими тенями. Ты скажешь, что это не язык патриота, а язык верной жены.

Наш маленький Эндрю чувствует себя хорошо. Молю, мой дорогой, пиши чаще. Это поддержка, бальзам для моего рассудка в одинокие часы. Я дорожу ими, как скупой дорожит золотом.

Думай обо мне как о своем самом дорогом друге на Земле».

Известия, доходившие до нее, были хорошими: кавалерия Джона Коффи и флотилия Эндрю успешно продвигались к Новому Орлеану. А известия с Севера были удручающими: бригадный генерал Уинчестер был взят англичанами в плен в Канаде. Получив уверения, что, если он посоветует своим войскам сложить оружие, с ними будут хорошо обращаться, он сдал два своих полка. Большинство солдат-кентуккийцев было истреблено северными индейцами, сражавшимися на стороне британцев. Старый генерал Робертсон, спокойный и философски настроенный по натуре, был в полной ярости, меряя шагами комнату в Эрмитаже.

— Что случилось с американской армией? — спрашивал он. — Первым капитулировал Хэлл и сдал не только себя, но и Детройт. Теперь в плену Уинчестер со своими двумя полками, и мы потеряли чудесных ребят. Если бы мы сражались так во время Революции, то остались бы британскими подданными. Во имя Всевышнего, дали бы возможность Эндрю Джэксону вести борьбу…

Он неожиданно остановился.