– Спасибо, – сказал я. А спустя несколько мгновений, когда он зашагал прочь, увлекая за собой животное, я сделал ему знак не уходить, подавшись к нему всем телом, и прошептал жарким шепотом: – Куда ты теперь со своей козочкой, мальчик?

Не успел я это сказать, как почувствовал, что меня душит стыд. Хотя слова в точности соответствовали авторскому намерению. Куда ты со своей козочкой, мальчик? Я бы покраснел, если б мог, но кровь моя не путешествует так далеко. Будь у меня в кармане монетка в пенни, я отдал бы ему монетку, чтобы он меня простил, но в кармане у меня не было ни монетки, ни чего-то подобного, ничего, что могло бы доставить удовольствие несчастному оборванцу на заре его жизни. Мне кажется, что в тот день у меня с собой не было ничего, кроме моего камушка, учитывая, что я вышел, так сказать, непредумышленно. В его ладной фигурке мне суждено было узреть только черные, вьющиеся волосы и веселую линию длинных голых ног, грязных и мускулистых. И руку его тоже, живую и юную, я не мог бы позабыть никогда. Мысленно я поискал другую фразу, которой можно было бы продлить разговор. Но нашел ее слишком поздно, он был уже далеко, ну не слишком далеко, но все же далеко. Так тихо и не оглядываясь он ушел из моей жизни, и никогда больше ни одна его мысль не была отдана мне, разве только в старости, когда, роясь в воспоминаниях о юных днях, он разыскал эту славную ночь и вновь взялся за рога козы и остановился передо мной, кто знает, с песчинкой нежности в сердце или даже зависти, правда, на это я не особо рассчитываю. Бедные милые твари, вы бы помогли мне. Чем занимается твой папа? Вот о чем я спросил бы его, располагай я временем. Взглядом я проследил за задними ногами козы, тощими, мозолистыми, широко расставленными, потрескавшимися от резких ударов. Вскоре двоица превратилась в малоразличимое пятно, и, не знай я их ранее, я мог бы принять их за молодого кентавра. Я подумывал о том, чтобы набрать пригорошню козьих катышков, так быстро затвердевших и остывших, понюхать их или даже попробовать на вкус, но нет, тем вечером это бы мне не помогло. Я говорю – тем вечером, как если бы все это происходило одним вечером, но вечеров ведь могло быть и два? Я пошел дальше с твердым намерением вернуться к себе как можно скорее, ведь возвращался я к себе не с пустыми руками, повторяя, что никогда сюда не вернусь. Болели ноги, и каждый мой шаг вполне мог стать последним. Но быстрые косые взгляды, которые я изредка бросал на витрины справа и слева от меня, являли образ мчащегося аллюром огромного цилиндра, будто скользившего по асфальту. Должно быть, я действительно шел быстро, так как, совсем не утруждая себя, оставил позади не одного прохожего, их шаги замирали за спиной, вот и первые люди, тогда как в иное время шаг мой казался черепашьим даже в сравнении с жертвами паркинсонизма. И тем не менее каждый из моих шажков с готовностью мог оказаться последним. Так что, ворвавшись на оставшуюся незамеченной на пути в город площадь, в глубине которой вздымался собор, я решил войти внутрь, при условии, конечно, что он оказался бы открыт, и спрятаться там на время, как в Средние века. Я говорю собор, хотя ничего в этом не смыслю. Но в этой истории, которая стремится оказаться последней, было бы донельзя досадно искать убежище в простой церкви.