— Я считаю, что ты замечательная, честно, и…

Сестра Муррей выбралась из-под лафета.

— Слушай, прости и все такое, но мне пора возвращаться. Не хочу добираться в темноте. Ты ведь вернешься и расскажешь мне, как все прошло с полковником? Ну, и скажешь, что с тобой все нормально?

— Да, конечно.

— Я ведь тоже имею отношение к этому расследованию. Я хочу знать все до конца.

По ее щекам по-прежнему текли слезы, но она не обращала на них внимания.

— Хорошо, — сказала она, натягивая кожаный шлем. — Пока-а! Чух-чух.

— И еще, Китти, — остановил ее Кингсли. — Я не хочу, чтобы ты сжигала стихи Аберкромби. Я знаю, как ты к этому относишься, но прошу, чтобы пока ты их сохранила.

— Ладно, — ответила сестра Муррей. — Как скажешь.

Она влезла на мотоцикл, сердито пнула стартер, мотоцикл завелся, и она уехала.

49

Снова в атаку

С наступлением ночи по всей британской линии фронта, как обычно, началась лихорадочная деятельность. Кингсли знал, что немецкие наблюдатели будут стараться обнаружить расположение новых британских позиций, чтобы подготовиться к следующей серии обстрелов. Весь прошедший день пехота продвигалась вперед под заградительным огнем — артиллерия поливала поле снарядами, которые в теории должны были ложиться как раз перед войсками, расчищая для них путь. Неприятель оказывал яростное сопротивление, и большая часть передовых позиций исчезла в грязи и дыме. Теперь пора было понять, что стало с передовыми частями, и выяснить, что от них осталось. Наблюдатели, санитары с носилками и водоносы готовились идти вперед. Кингсли собирался отправиться с ними.

— Кто-нибудь ищет пятый батальон? — спрашивал он темные фигуры, пробирающиеся между орудий, и, к счастью, нашел артиллериста, который как раз собирался его искать.

Вместе они пробрались за ряды орудий. Они проходили мимо солдат, живых и мертвых. Кожа мертвых, отметил Кингсли, уже стала скользкой и черной, и их трудно было заметить (и, соответственно, обойти). Степень разложения трупов говорила о том, что их накрыла предыдущая бомбежка, а взрывы прошлой ночи выбросили их на поверхность. Все живые, встретившиеся им на пути, либо были ранены, либо переносили раненых солдат, которые пролежали весь день, ожидая, когда будет можно попытаться вернуться обратно, не получив при этом пулю. Все без исключения умирали от жажды.

— Так и тянет предложить глоток воды, — заметил попутчик Кингсли, когда они проталкивались мимо страдающих от жажды солдат, — но поверьте, очень скоро мы и сами окажемся в их положении, а пока что у нас обоих есть дела.

Вода, как слышал Кингсли, была, наверное, самой большой проблемой для солдат в этих болотистых краях. Они жили в ней и тонули в ней, от воды у них гнили ноги, так что их приходилось ампутировать, и все же они жаждали ее день и ночь, потому что, как только начинался бой, воды всегда не хватало. Иногда ее не было вовсе. Иногда можно было напиться зловонным, грязным супом из воронок, но зачастую вода в них была отравлена гниющими телами и газом или в ней было слишком много глины.

Все, мимо кого проходил Кингсли, молили о глотке свежей воды. В этой вымоченной дождем земле агония жажды была пыткой. Единственным плюсом было то, что в какой-то момент жажда становилась настолько всепоглощающей, что отвлекала мысли солдат от кошмарных условий, в которых они пребывали. Постоянная, неизбежная близость смерти, мучительная нехватка сна, крысы, даже вши отходили на второй план, как только наступала страшная жажда.

Кингсли также отметил, что, хотя армия и достигла за три прошедших года многочисленных успехов в плане организации, цистерн для воды в армии не было. Для солдат Западного фронта вода повсеместно ассоциировалась с вонью бензина, потому что ее всегда доставляли на передовые позиции в канистрах из-под топлива.