В букете записка. В записке слово «Прости».

5

…Я ставлю розы в графин и наблюдаю, как вода постепенно темнеет. Она должна стать черной, эта вода. Только тогда почернеют цветки.

Я смотрю, как они падают со своих стеблей, один за другим, на дубовый стол, с мягким и влажным шмяком. Цыганка берет в руки нитку, на мой взгляд слишком тонкую. Но она не видит, она теперь плохо видит, а спорить с ней бесполезно.

— Сделай венок, — говорит она. — Мне нужен венок на волосы. Я вдену нитку в иголку, а ты нанизаешь цветы.

Она пытается вдеть нитку в ушко — но все время промахивается. Она теперь плохо видит. И я не могу ей помочь.

— Мне что-то попало в глаз, — ноет Цыганка, капризно, как трехлетняя девочка. Вытащи мне-е-е…

В ее глазу — птичье перо. Такое, какими набивают подушки. Я не могу его вытащить. Я боюсь сделать ей еще хуже.

Я вдеваю нитку в иголку и нанизываю цветки, один за другим.

Цыганка идет на балкон, и я говорю ей:

— Лена, нельзя, там луна.

Луна слишком близко. До нее можно дотянуться рукой, стоя на нашем балконе. Она пористая и рыхлая, как шляпка гриба, и если ее тронуть умрешь.

Цыганка смеется. Она втыкает в луну иголку, и из дырочки сочится густая желтая влага.

— Нельзя прикасаться! — кричу я, но получается тихо, потому что луна не пропускает никаких земных звуков.

Цыганка поворачивается ко мне лицом. Это уже не она.

Это старуха. На ней черное длинное платье. Ее глаза не мигают, и они такого же цвета, как эта луна. Она смотрит на меня, сквозь меня — очень пристально, как умеют смотреть только мертвые.

Она идет на меня.

Она говорит:

— Помоги нам.

Ее голос похож на стон издыхающей птицы.

— Я стану ангелом, — говорит она.

У нее на пальцах длинные желтые когти.

Она идет на меня.

Она говорит:

— Ты должна войти в Полую Землю.

Она говорит:

— Почему же ты до сих пор не сплела венок?

Я пытаюсь нанизывать розы, но они рассыпаются. Они крошатся прямо в руках. А она подходит все ближе.

— У тебя внутри живет кое-кто, — говорит старуха. — Цып-цып-цып…Цып-цып-цып-цып-цып-цып…

Мои сны очень вязкие. Из них трудно выбраться. Даже когда я понимаю, что сплю, не могу сразу проснуться. Но у меня есть один способ. Если разглядеть что-то, что есть и здесь, и там, нащупать в текучей и мутной сонной взвеси острый край настоящего, найти какую-то знакомую, реальную мелочь, — тогда можно за нее уцепиться, как за конец свисающего в пустоту троса, взяться крепко и выбраться — из самого глубокого сна…

Я хватаю в руки записку. В ней написано слово «прости».

— Я прощаю, — говорю я и сжимаю записку. — Я прощаю! Правда прощаю!

Я прощаю. Я хватаюсь за трос…

…Гостиничная кровать огромная — при желании на ней бы могли уместиться человек шесть. Я почему-то лежу на самом краю. Как будто остальные пять мест кем-то заняты и я не хочу тревожить их сон.

В руке я сжимаю записку. Ту самую. Я с ней заснула.

Когда звонит телефон, я заранее знаю, кто это, хоте номер мне неизвестен.

— Я внизу, в кафе, — говорит Эрвин. — Столик под синим зонтиком, у самого выхода из гостиницы.