Вранье. Мне очень надоело вранье.

— Я, кстати, люблю путешествовать — говорит он. — Но бывают проблемы с транспортом. Если ты решишь транспортные проблемы, если ты выяснишь, где продается билет, то позови меня. Я с удовольствием поеду с тобой.

С самого начала он плетет нить нашей беседы из какой-то воздушной, слюдянисто-прозрачной субстанции. Постепенно я просто перестаю ее видеть.

Он улыбается. Такой спокойный, такой загадочный. Сфинкс. Бывают ли сфинксы психами? Я беру грубую портновскую нитку и латаю вслепую:

— Куда поедешь? Какой билет?.. Какой транспорт?

— Ты правда не понимаешь?

— Нет.

Он смотрит на меня почти возмущенно. Наверное, примерно так смотрел бы паук вслед большой и тяжелой мухе. Я только что прорвала искусно натянутую им между словами ажурную паутинку намеков, полунамеков, подтекстов. И улетела, жужжа, в образовавшуюся на месте пробоины пустоту.

— Ты до сих пор ничего не можешь понять?!

…И если есть на свете настоящая «пропасть непонимания», то я сейчас в ней. Я физически ощущаю, как тут холодно и темно. И обидно.

— Кто ты, Эрвин? Что ты знаешь? Чего ты от меня хочешь?

— Поцелуй.

— Что?

— Ты спросила, чего я хочу.

— Это был не единственный вопрос.

— Единственный, на который я могу честно ответить.

…Он вытаскивает меня из пропасти и возвращает назад, в паутину. Его губы холодные, но внутри, во рту, горячо. И вкус мяты и рома. Он целуется старательно, как пятиклассник. Он отстраняется первым. И тут же присасывается к своему мохито со льдом. Точно хочет смыть с языка и губ чужой вкус…

— Тот же рот, что целует, ест. — Он задумчиво жует листок мяты. — Биологическое несовершенство. Цитата.

Второй раз за минуту у меня возникает ощущение, что я насекомое. Теперь я — насаженная на иглу божья коровка, а он молодой перспективный ученый, и он изучает в микроскоп мои пятнышки, мои усики и строение моих челюстей. Он смотрит на меня, а я на него, мы по разную сторону окуляра, и спустя секунду я замечаю, что его глаза наполняются страхом. Неужели я так безобразна?

Впрочем, смотрит он уже не в микроскоп. И не на меня, а чуть выше. На кого-то, кого я не вижу. На кого-то, кто стоит у меня за спиной.

— Осторожно, Ника, он говорит беззвучно, одними губами. — Постарайся не двигаться. Постарайся совсем не двигаться.

Я не двигаюсь. Но я чувствую, как что-то холодное, твердое, тонкое упирается мне в затылок, а потом спускается вниз, вдоль шеи, вдоль позвоночника… У животных в моменты страха встает дыбом шерсть, благодаря этому они кажутся больше. У меня шерсти нет. Биологическое несовершенство. Все, что я могу, это застыть и покрыться мурашками. И следить за его лицом, за выражением его глаз. На какое-то время его глаза становятся для меня единственным доступным органом чувств.

А потом у меня за спиной звучит голос. Резкий, похожий на стон издыхающей птицы:

— Подайте слепой старухе! Уже целую вечность я не пила и не ела! Вечность! Die Ewigkeit!

Я оборачиваюсь — нищая старуха в безразмерном рваном плаще, в темных очках с растрескавшимися пластмассовыми кругляшками в оправе, метит мне прямо в лицо своей длинной клюкой. Я уклоняюсь — и она попадает металлическим наконечником аккурат в стакан Эрвина.

— …Кто-нибудь из вас знает, что значит вечность? Ewigkeit — кто-нибудь в курсе, как пишется это слово?…

Стакан Эрвина опрокидывается со стола, разлетается по асфальту осколками льда и стекла.