— Потому что их это развлекает, — ответил я, — и потому, что у них нет своры одетых в черное клириков, которые рассказали бы им, что правильно, а что нет. И за это, моя госпожа, я их и люблю.

Та снова опустила глаза и тихо проговорила:

— Я не хотела влюбляться в Эрика.

— Но влюбилась.

В ее глазах стояли слезы.

— Я ничего не могла с собой поделать. Я молилась, чтобы этого не произошло, но чем больше молилась, тем больше думала о нем.

— И вот ты его любишь.

— Да.

— Он хороший человек, — заверил я.

— Ты так думаешь? — жадно спросила она.

— Я и вправду так думаю.

— И он собирается стать христианином, — воодушевленно продолжала Этельфлэд. — Он мне это пообещал. Он хочет стать христианином, правда!

Это меня не удивило. Эрик давно показывал, как его зачаровывает христианство, и я сомневался, что Этельфлэд пришлось долго его уговаривать.

— А как же Этельред? — спросил я.

— Я его ненавижу!

Этельфлэд прошипела это так яростно, что Зигфрид повернулся и уставился на нее. Потом пожал плечами, не понимая, что она сказала, и снова стал смотреть на драку голых.

— Ты потеряешь семью, — предупредил я.

— Я обрету семью, — твердо сказала Этельфлэд. — Мы с Эриком станем семьей.

— И будешь жить среди датчан, которых ненавидишь.

— Ты ведь живешь среди христиан, господин Утред, — ответила она с проблеском былого озорства.

Я улыбнулся.

— Ты уверена? Насчет Эрика?

— Да, — с силой ответила она.

Конечно, то говорила любовь.

Я вздохнул.

— Я помогу вам, если смогу.

Этельфлэд положила маленькую руку на мою.

— Спасибо.

Теперь подрались две собаки, и гости криками подбадривали животных. Когда снаружи летний вечер стал переходить в ночь, зажгли свечи и поставили во главе стола.

Подали еще эля и березового вина, и уже хрипло распевали первые пьяные.

— Скоро они начнут драться, — сказал я Этельфлэд.

Так и вышло.

Четверым сломали кости, не успел закончиться пир, а еще одному выдавили глаз, прежде чем его сердитого пьяного противника успели оттащить. Стеапа сидел рядом с Веландом, и хотя они говорили на разных языках, но передавали друг другу оправленный в серебро рог с выпивкой и отпускали пренебрежительные комментарии насчет дерущихся, которые в пьяной ярости валились на пол. Веланд явно хорошо упился, потому что обхватил Стеапу огромной ручищей за плечи и начал петь.

— Ты ревешь, как теленок, которого кастрируют! — заорал Зигфрид Веланду.

Потом потребовал, чтобы привели настоящего певца, и слепому скальду дали кресло возле очага. Тот ударил по струнам арфы и начал петь о могуществе Зигфрида. Он рассказывал о франках, которых убил Зигфрид, о саксах, сраженных его мечом — Внушающим Страх, и о фризских женщинах, которых сделал вдовами облаченный в медвежью шкуру норвежец. В поэме упоминались имена многих людей Зигфрида, перечислялись их геройские подвиги в битвах, и всякий раз, когда назывался очередной человек, тот вставал, а его друзья разражались приветственными криками. Если упомянутый герой был мертв, слушатели трижды ударяли по столу, чтобы мертвец услышал торжественную овацию, находясь в зале Одина. Но самые громогласные крики звучали в честь Зигфрида, который каждый раз поднимал рог с элем, когда упоминалось его имя.

Я оставался трезвым. Это было трудно, потому что меня подбивали не отставать от Зигфрида: против каждого осушенного им рога — мой.