|
Он-то, Липпанченко, помнил, что завтрашний день для него необычаен по важности; если завтра не сумеет он оправдать ее перед ними, не сумеет стряхнуть угрожающей тяжести на него обрушенных документов, то ему – шах и мат. И он, помня все это, только посапывал носом: – «Гм: да-да… Тут свободное место… Делать нечего: короля в свободное место…» И – не выдержал он: – «Говорите, что спрашивают?…» – «А вы думали – нет?» – «И приходят в отсутствие?…» – «Приходят, приходят: и пожимают плечами…» Липпанченко бросил карты: – «Ничего не выйдет: позаложены двойки…» Видно было, что он волновался. В это время из спальни Липпанченко что-то жалобно прозвенело, как будто бы там открывали окошко. Оба они повернули головы к спальне Липпанченко; осторожно оба молчали: кто бы мог это быть? Верно Том, сенбернар. – «Да поймите, странная женщина, что ваши вопросы» – тут Липпанченко, охая, встал, – для того ли, чтобы удостовериться о причине странного звука, для того ли, чтобы увильнуть от ответа. – «Нарушают партийную…» – отхлебнул он глоток совершенно кислого чаю – «дисциплину…» Потягиваясь, он прошел в открытую дверь, – в глубину, в темноту… – «Да какая же, Коленька, со мной-то партийная дисциплина», – возразила Зоя Захаровна, подперев ладонью лицо, и опустила вниз голову, продолжая стоять над пустым теперь креслом… – «Вы подумайте только…» Но она замолчала, потому что кресло пустело; Лии-панченко оттопатывал по направлению к спальне; и рассеянно перебегала по картам – она. Шаги Липпанченко приближались. – «Между нами тайн не было…» – Это она сказала себе. Тотчас же она повернула голову к двери – к темноте, к глубине – и взволнованно заговорила она навстречу топотавшему шагу: – «Вы же сами не предупредили меня, что и разговаривать-то нам с вами, в сущности, не о чем (Липпанченко появился в дверях), что у вас теперь тайны, а вот меня…» – «Нет, так это: в спальне нет никого» – перебил он ее… – «Меня досаждают: ну и – взгляды, намеки, расспросы… Были даже…» Рот его скучающе разорвался в зевоте; и расстегивая свой жилет, недовольно пробормотал себе в нос: – «Ну и к чему эти сцены?» – «Были даже угрозы по вашему адресу…» Пауза. – «Ну и понятно, что спрашиваю… Чего раскричались-то? Что такое я сделала, Коленька?… Разве я не люблю?… Разве я не боюсь?» Тут она обвилась вокруг толстой шеи руками. И – хныкала: – «Я – старая женщина, верная женщина…» И он видел у себя на лице ее нос; нос – ястребиный; верней – ястребинообразный; ястребиный, если бы – не мясистость: нос – пористый; эти поры лоснились потом; два компактных пространства в виде сложенных щек исчертились нечеткими складками кожи (когда не было уж ни крема, ни пудры) – кожи, не то, чтобы дряблой, а – неприятной, несвежей; две морщины от носа явственно прорезались под губы, вниз губы эти оттягивали; и уставились в глазки глаза; можно сказать, что глаза вылуплялись и назойливо лезли – двумя черными, двумя жадными пуговицами; и глаза не светились. |
