|
____________________ В лакированном доме житейские грозы протекали бесшумно; тем не менее грозы житейские протекали здесь гибельно: событьями не гремели они; не блистали в сердца очистительно стрелами молний; но из хриплого горла струей ядовитых флюидов вырывали воздух они; и крутились в сознании обитателей мозговые какие-то игры, как густые пары в герметически закупоренных котлах. Барон, борона Со стола поднялась холодная длинноногая бронза; ламповый абажур не сверкал фиолетово-розовым тоном, расписанным тонко: секрет этой краски девятнадцатый век потерял; стекло потемнело от времени; тонкая роспись потемнела от времени тоже. Золотые трюмо в оконных простенках отовсюду глотали гостиную зеленоватыми поверхностями зеркал; и вон то – увенчивал крылышком золотоще-кий амурчик; и вон там – золотого венка и лавры, и розаны прободали тяжелые пламена факелов. Меж трюмо отовсюду поблескивал перламутровый столик. Аполлон Аполлонович распахнул быстро дверь, опираясь рукой на хрустальную, граненую ручку; по блистающим плитам паркетиков застучал его шаг; отовсюду бросились горки фарфоровых безделушечек; безделушечки эти вывезли они из Венеции, он и Анна Петровна, тому назад – тридцать лет. Воспоминания о туманной лагуне, гондоле и арии, рыдающей в отдалении, промелькнули некстати так в сенаторской голове… Тотчас же глаза перевел на рояль он. С желтой лаковой крышки там разблистались листики бронзовой инкрустации; и опять (докучная память!) Аполлон Аполлонович вспомнил: белую петербургскую ночь; в окнах широкая там бежала река; и стояла луна; и гремела рулада Шопена: помнится – игрывала Шопена (не Шумана) Анна Петровна [16 - Указание на Шопена, которого играла Николаю Аполлоновичу его мать, имеет автобиографический подтекст. Шопен – первое детское музыкальное переживание Белого: «Первые откровения музыки (Шопен, Бетховен)», – так характеризовал он осень и зиму 1884 г. (Белый Андрей. Материал к биографии (интимный), предназначенный для изучения только после смерти автора (1923). – ЦГАЛИ, ф. 53, оп. 2, ед. хр. 3, л. 1 об.). Ср.: «…Музыку воспринимал я, главным образом, вечерами; когда мать оставалась дома и у нас никого не было, она садилась играть ноктюрны Шопена и сонаты Бетховена; я, затаив дыхание, внимал из кроватки: и то, что я переживал, противопоставлялось всему, в чем я жил» («На рубеже двух столетий», с. 182). Смысл же противопоставления Шопена Шуману также автобиографичен: к Шуману Белый пришел в зрелом возрасте. В автобиографии 1907 г. он писал о том, что «более всего ему дорог Бетховен, Бах, Шуман и композиторы XVII века» (ИРЛИ, ф. 289, оп. 6, ед. хр. 35, л. 4). Шуман был для Белого воплощением трагической стороны жизни. «Я прошел сквозь болезнь, где упали в безумии Фридрих Ницше, великолепный Шуман и Гельдерлин», – заключает Белый об одном из этапов своей внутренней жизни (Белый Андрей. Записки чудака.– М., Берлин, 1922.– Т. 2.– С. 235-236). Тема Шумана для Белого – «трагическая до безумия романтика реализма» (Белый Андрей. Воспоминания о Штейнере, – ГБЛ, ф. 25, карт. 4, ед. хр. 2); ср.: «рыдающее безумие Шумана» («Арабески», с. 495). Творчество Шумана было глубоко родственным и интимно близким для внутреннего мироощущения Белого. Пытаясь осмыслить кончину А. Блока/Белый записал 8 августа 1921 г.: «Да, – его бытие для меня – было чем-то вроде: возможности слушать Шумана (Шуман – мой любимейший); я могу года по условиям судьбы не услышать ни одного звука Шумана, но я знаю: что мне возможно его услышать: завтра, послезавтра; я могу спокойно прожить всю жизнь и не услышать Шумана (случайно); но я всегда уверен: что Шуман где-то звучит, он есть для Вечности; и – успокаиваюсь (…)» (Белый Андрей. |
