Бородин наспех пролистал их и удивленно поднял брови.

Слова Ковровой о поправках, которые он при желании мог бы внести в разработанный ею план укрощения совета директоров банка, были не более чем данью элементарной вежливости. Невозможно было поверить в то, что она разработала эту детальную диспозицию за несколько часов или даже дней. При умелом использовании компромата, который вскользь упоминался в этих бумагах, можно было поставить весь совет директоров на колени или просто уничтожить – по желанию.

– Однако, – сказал Бородич, осторожно возвращая бумаги в папку. – Надо признать, что ты основательно подготовилась.

– А я всегда готова. Разве ты забыл?

Бородич вздрогнул и рефлекторно покосился на стену у себя за спиной, почти уверенный, что увидит там портрет вождя мирового пролетариата в простенькой деревянной раме. Ощущение, что он каким-то чудом перенесся на двадцать четыре года назад, было таким сильным, что Иван Алексеевич удивился, обнаружив вместо портрета вождя писанный маслом подмосковный пейзаж, обрамленный тяжелым золоченым багетом. Это вернуло его к действительности, а насмешливый взгляд Ковровой, который он перехватил, оторвавшись от созерцания пейзажа, окончательно расставил все на свои места. На секунду Бородич испугался, что Коврова вот-вот взгромоздится на стол, и поспешно ухватился за бумаги.

– Я не понял одного, – без нужды шелестя листами, сказал он, глядя в папку. – В твоем плане ничего не сказано о том, что должен делать я.

– А тебе и не надо ничего делать, – сказала Коврова, гася насмешливые огоньки в глубине своих прозрачных глаз. – Единственное, что от тебя требуется, это придумать, что с ней делать дальше. У нее опасные наклонности, Иван Алексеевич, и только ты можешь решить, как ее нейтрализовать.

– Боюсь, это будет потруднее, чем справиться с банкирами, – вздохнул Бородин.

– А я и не говорю, что это легко. Но это единственная работа, с которой никто, кроме тебя, не справится. В конце концов, ты отец.

После того как Коврова ушла, уверенно простучав по паркету высокими каблуками, Иван Алексеевич все-таки закурил. В словах Ковровой насчет отцовского долга ему почудился некий мрачноватый подтекст. Не ко времени вспомнился Тарас Бульба: “Я тебя породил, я тебя и убью…” Н-да, положеньице… Ему вдруг стало интересно: а насколько Коврова готова к тому, чтобы поставить на колени его самого? Размышляя на эти невеселые темы, Иван Алексеевич Бородич выкурил три сигареты подряд, разом превысив дневную норму и даже не заметив этого.

Круговыми движениями водя бритвой по щекам и подбородку, он подошел к окну и выглянул наружу. Его спальня и прилегавшая к ней ванная располагались на втором этаже загородной резиденции, и из окна открывался вид на изумрудно-зеленый газон внутреннего дворика. Ему не очень-то хотелось смотреть туда, он и без того знал, что увидит, но игнорировать доносившиеся снизу частые приглушенные хлопки и взрывы откровенно пьяного смеха было просто невозможно.

Глядя вниз из окна ванной и машинально водя бритвой по подбородку, Иван Алексеевич на минуту отдался во власть странной и безответственной фантазии. Ему представилось, что он заканчивает бритье, опрыскивает лицо лосьоном, одевается, выгребает из сейфа в спальне деньги и ценные бумаги, кладет в карман паспорт, тихо спускается вниз, так же тихо садится за руль автомобиля и, бросив все, как оно есть, на предельной скорости мчится в Шереметьево-2.

Там всегда навалом рейсов во все концы света. Можно взять билет на первый попавшийся и улететь хоть к черту на кулички, лишь бы подальше от этого сумасшедшего дома. Прошение об отставке можно будет прислать уже оттуда. И пусть живут, как хотят.

«Чудак, – подумал он, глядя вниз, – они и так живут, как хотят, и что есть ты, что нет тебя – им глубоко плевать.