Все, кажется, вернулось в свое русло. И все же едва Надежда утишила свои мрачные мысли и приняла свою судьбу вечной дарительницы, как ее начинают одолевать тревожные сомнения. Колкие замечания собственных детей по поводу денег, которые она выплачивает кумиру, отчего они того и гляди останутся без наследства, саркастические намеки ее брата насчет двойной жизни, которую ведут некоторые знаменитости, гуляющие по салонам слухи о своеобразных предпочтениях того, кого она упорно обожествляет, все это дает ей ощущение, что она вот-вот увидит ослепительную правду. Это прозрение, она и жаждет его, и боится. После болезненных попыток оттянуть прозрение она все же начинает спрашивать себя, не была ли всю свою жизнь в глупом положении. Околдованная, она столько лет верила, что Чайковский и его музыка нераздельны и что она может доверять ему точно так же, как его искусству.

Отказываясь видеть очевидное, она и не подозревала в своей наивности, что он смеялся над ней и попросту хотел денег. Все более и более одурачиваемая, она только теперь осознает, в каком смешном положении оказалась. Нет никаких сомнений, что для всего российского высшего света она не более чем меценатка беспринципного музыканта, щедрая благодетельница гениального прохвоста, карикатура тайной советчицы, память о которой она так хотела оставить потомкам. Это уж слишком! Из уважения к самой себе она должна положить конец этой пародии дружбы! Она никогда не боялась резать по живому ради оздоровления двусмысленных отношений. 13 сентября 1890 года,  в пароксизме негодования, она пишет Чайковскому, уведомляя, что новые финансовые затруднения отныне не позволят ей делать ему выплаты, к которым он привык за тринадцать лет. Разрыв! Подписывая этот акт развода, она представляет, в каком отчаянии будет Чайковский, когда оценит масштаб бедствия. Не будучи злопамятной, она не без удовольствия думает о том, что отомстит на свой манер виновнику их взаимонепонимания. Как он отреагирует? Надменно, заискивающе, огорченно? Проходит несколько дней, и вот она может больше не гадать. Ответ Чайковского датирован 22 сентября 1890 года. Одновременно оборонительное и жалостливое, письмо отправлено им из Тифлиса, где он находится в турне.

«Милый, дорогой друг мой! Известие, сообщаемое Вами в только что полученном письме Вашем, глубоко опечалило меня, но не за себя, а за Вас. Это совсем не пустая фраза. Конечно, я бы солгал, если бы сказал, что такое радикальное сокращение моего бюджета вовсе не отразится на моем материальном благосостоянии. Но отразится оно в гораздо меньшей степени, нежели Вы, вероятно, думаете. Дело в том, что в последние годы мои доходы сильно увеличились и нет причины сомневаться, что они будут постоянно увеличиваться в быстрой прогрессии. Таким образом, если из бесконечного числа беспокоящих Вас обстоятельств Вы уделяете частичку и мне, – то, ради Бога, прошу Вас быть уверенной, что я не испытал даже самого ничтожного, мимолетного огорчения при мысли о постигшем меня материальном лишении. Верьте, что все это безусловная правда; рисоваться и сочинять фразы я не мастер. Итак, не в том дело, что я несколько времени буду сокращать свои расходы. Дело в том, что Вам с Вашими привычками, с Вашим широким масштабом образа жизни предстоит терпеть лишения! Это ужасно обидно и досадно; я чувствую потребность на кого-то сваливать вину во всем случившемся (ибо, конечно, уж не Вы сами виноваты в этом) и между тем не знаю, кто истинный виновник. Впрочем, гнев этот бесполезен и бесцелен, да я и не считаю себя вправе пытаться проникнуть в сферу чисто семейных дел Ваших. Лучше попрошу Владислава Альбертовича написать мне при случае, как Вы намерены устроиться, где будете жить, в какой мере должны подвергать себя лишениям. Не могу высказать Вам, до чего мне жаль и страшно за Вас. Не могу вообразить Вас без богатства!..

Последние слова Вашего письма немножко обидели меня, но думаю, что Вы не серьезно можете допустить то, что Вы пишете.