Но оставалась другая: страх «выйти из шкафа». Она скрывала свои отношения с Владиславой, боясь, что часть публики не поймёт и отвернётся, что разорвутся контракты, связи  — по крайней мере, в России. В лояльности западного зрителя она не сомневалась, но мысль о потере связи с родиной вызывала в ней боль и ужас — вплоть до панических атак. Это было всё равно что услышать от родителей: «Нам не нужна дочь-извращенка. Уходи, у нас больше нет дочери». Папа умер, так и не узнав, мать тоже была не в курсе. О Владиславе она слышала, но, не вдаваясь в подробности, считала её просто знакомой из творческой тусовки, в которой вращалась Мария.

Однажды Мария сказала:

— Влада, я больше так не могу. Так нельзя. У меня чувство, что мы делаем что-то неправильное, дурное, потому что это происходит тайком. А открыться я не могу. Не готова. Я — публичная персона, и если я в таком сознаюсь... Начнётся чёрт те что. Меня заранее трясёт от этой мысли.

— И что ты предлагаешь? — мрачно нахмурилась Владислава. — Ты хочешь расстаться?

Это слово обрушилось, как топор гильотины, одним махом лишив Марию части души. Что-то вмиг умерло, и внутри стало пусто и холодно, как в морозную ночь среди чистого поля. Она ещё пыталась что-то объяснить, бормотала жалкие слова, сама понимая их ничтожество — и своё собственное тоже, но лицо Влады стало далёким, печальным, замкнутым и холодным. Мария ещё цеплялась за отношения, пытаясь в чём-то убедить то ли себя, то ли Владиславу, но бесконечно это продолжаться не могло.

— Всё, Маш, хватит метаться из стороны в сторону, мучить и себя, и меня. Пусть будет так, как ты изначально решила, — сказала Владислава. — Мы по-разному видим выход из ситуации, точнее, я вижу, а ты — нет. Чтобы и ты его увидела, нужно время, но я не знаю, есть ли оно у нас. Больше я тебя не побеспокою. Пусть у тебя всё сложится хорошо на выбранном тобой пути.

Что-то умерло внутри. Впрочем, не что-то — всё. Мария осталась живой марионеткой, которую дёргали за ниточки социальные связи, обязательства, работа. Всё утратило смысл, покрылось слоем пепла.

Через месяц её положили в больницу с рецидивом депрессии. Если в прошлый раз она перенесла болезнь практически на ногах, глотая таблетки и не переставая работать, то сейчас вариантов не было. Её накрыло беспросветно и глухо, просто парализовало. Отменились выступления, снова Борис Михайлович решал связанные с этим проблемы, а Мария беззвучно кричала на больничной койке, стиснув зубами уголок подушки с промокшей от слёз наволочкой.

Выкарабкивалась она из этого тёмного, сырого колодца отчаяния долго, не чувствуя особой причины жить дальше. Это особенно трудно — пытаться выжить, если не знаешь, зачем. Просто так? Она не могла просто так. Ей нужен был смысл, и Борис Михайлович его нашёл.

Он привёз Марию в детский онкологический центр. Там лечились и дети постарше, и совсем малыши, и наличие у них страшной, убийственной болезни рвало сердце в клочья. Сквозь горько-солёный ком в горле пробивался к небу вопрос: «Господи, они-то в чём провинились? За что Ты их так?!» Небо молчало в ответ.

— Маша, если ты не можешь найти причину жить и работать ради себя, работай ради них,  — сказал Борис Михайлович. — На лечение всегда нужны деньги, много денег. Подари этим малышам жизнь. У многих из них есть шанс вылечиться, но у родителей часто не хватает средств. Ты можешь помочь. Кого-то — спасти, кому-то хотя бы облегчить страдания. Ты искала смысл? Вот тебе вариант. Подумай, а завтра скажешь, что ты решила.

В глазах Марии стояли слёзы.