Это продолжалось, пока однажды во время записи сборника классических арий в её груди не вспыхнуло нестерпимое жжение, отдающее в шею и левую руку. Этот ад душил её, он перекрыл кислород и раскинул перед глазами фейерверк искр. Её увезли на скорой прямо из студии звукозаписи — в больницу. Кислородная маска накрыла её лицо, а ей казалось, что её пытаются убить. Она срывала с себя аппарат, металась на носилках внутри машины, а врачи её держали.

Когда Мария очнулась, рядом с ней в палате сидел Борис Михайлович и смотрел на неё с болью, нежностью и тревогой.

— Что со мной? — пробормотала она пересохшими губами.

Он покачал головой.

— Загнала ты себя, вот что. Марусь, ты чего добиваешься таким бешеным ритмом жизни? Куда ты спешишь? Что ты боишься не успеть? У тебя вся жизнь впереди! Ты всё успеешь — при нормальном, человеческом подходе. А вот если будешь продолжать в этом же духе... Даже говорить не хочу.

На руках остались синяки: это её удерживали в машине, когда она там билась, как буйнопомешанная.

— У меня же выступление в Милане через... через... какой сегодня день? — простонала Мария.

— Маш, всё. — Рука Бориса Михайловича легла на её плечо, прижимая. — Сбавь обороты, или мы тебя потеряем слишком рано. Сердце надо беречь.

Чуть позднее в тот же день в больницу примчалась мать.

— Ты чего это, Машуньк?.. Поперёд батьки в пекло лыжи навострила?!

— Тогда уж мамки, — со слабым смешком поправила Мария.

— Какая разница! Не вздумай мне тут, короче, поняла?!

— Так точно, товарищ командир...

Навестили её и сестра Галина с мужем, и коллеги по музыкальному «цеху». Все газеты пестрели сообщениями: «Оперная дива Мария Климова попала в больницу, жизнь звезды вне опасности», «Концерт Климовой в Милане отменён из-за сердечного приступа у певицы». Вся её палата была завалена цветами, а когда не осталось места внутри, их стали возлагать в коридоре у двери. Среди букетов Мария увидела те самые розы... Свежий шрам на сердце ёкнул, вспыхнул короткой болью.

«Машенька, береги себя, пожалуйста. Мне по-прежнему не всё равно. Поправляйся и будь умницей». Подписи на карточке в цветах не было, но Мария знала, от кого они.

«Я встретил вас, и всё былое...» — могла бы она спеть, но сил не было, сердце так ныло и стучало с перебоями, что пришлось просить у врача дополнительную дозу лекарства. Вокруг неё сразу забегали, поднялся переполох.

— Да ну вас, в самом деле! — стонала она. — Я всего лишь укольчик попросила, а вы такой шум устроили, будто у меня по меньшей мере остановка сердца...

— Не дай бог! Сплюньте! — строго сказал врач.

Дотянувшись до деревянной тумбочки, Мария постучала. Ей вкололи что-то успокоительное, и она провалилась в тягостный лекарственный сон.

Она никогда не забывала Владиславу, просто так загрузила себя работой, что страдать было некогда. Её грела и поддерживала цель — сделать так, чтобы как можно меньше детских глаз закрылось навсегда. Приезжая к ребятам в онкоцентр с подарками, с лекарствами, она не плакала, но комок в горле не проходил. Он ещё пару дней после таких визитов держался, не давая как следует распеться, и Мария сердилась на себя за излишнюю эмоциональность. Слезами горю не помочь. Помочь могла только работа, вот она и пахала. И сердце, пропуская через себя столько чужой боли, надорвалось... Но выжило, не остановилось, потому что она знала: ей нельзя сейчас уходить.