— Я считаю так: красота — она изнутри идёт. В голове она. Любить себя надо! Чувствуешь себя красивой — будешь красивой, и никакие килограммы не станут помехой. Блин, дочь, тебя и стокилограммовую в койку тащат, а ты упираешься. Сама придумала себе проблему и сама теперь рыдаешь. Дуры бабы, одним словом. Что ещё тут скажешь?

Мамина «лекция», хоть и не отличавшаяся тонкостью и дипломатией, исполненная в её обычном прямолинейно-грубоватом стиле, всё же произвела на Марию впечатление. Её будто носом ткнули в собственные ошибки. Теперь всё виделось под иным углом, как-то проще и прозаичнее, с житейской точки зрения. Накал страстей поутих, снизился градус драмы, высокая трагедия приобретала черты если не фарса, то ироничной пьесы как минимум.

После развода с Марией Борис Михайлович не отказал маме и мужу Галины в работе, но те сами со временем подыскали себе другие места. Ещё работая у него, мама параллельно выучилась на мастера по маникюру и теперь работала в салоне красоты. Это занятие было ей больше по душе — более творческое и интересное. Программы и таблицы мама недолюбливала и называла страшной тягомотиной.

Мама считала, что Владу стоит простить и вообще относиться ко всему этому проще. Мария пока колебалась, мамин житейский взгляд с трудом укладывался в её собственное мировоззрение, на которое накладывала значительный отпечаток её творческая натура. Она была драматической актрисой в той же мере, что и певицей. Если не в ещё большей... И драма со сцены поневоле проникала в её собственную жизнь.

— Ох, Манюнь, не можешь ты без страданий, — вздыхала мама. — А если их нет, ты  их сама создашь на ровном месте. Видимо, потому что иначе тебе скучно жить.

— Ты считаешь, что измена — это «ровное место»? — горячилась Мария.

— Ос-с-спади, да какая там измена? — закатила глаза мама. — Ну, оступился человек, с кем не бывает. Твой отец, если хочешь знать...

— Ничего я не хочу знать, — перебила Мария поспешно, чувствуя на подступах к горлу солёную боль. — Не надо об этом, мам.

— Ой, какие мы чувствительные, — хмыкнула мама. — Ладно, не буду. И всё-таки не руби сплеча, Марусь. — Она вздохнула, положила руки на край стола, склоняясь к Марии в доверительном сближении. — Всякое в жизни бывает, доча. Все ошибаются, даже самые дорогие люди. И если разбрасываться ими... Не заметишь, как окажешься совсем одна. Я не хочу сказать, что надо закрывать глаза вообще на всё. У каждого своя мера допустимого, свои границы прощения. Не будь лишь опрометчивой, только и всего. Остынь. Взвесь всё хорошее, что у вас было... И сто раз подумай, прежде чем его перечёркивать.

Наверно, Марии был необходим и полезен взгляд со стороны, даже столь отличный от её собственного. Она старалась остыть, как могла, и домашняя обстановка этому способствовала. Было ощущение каникул, когда все хлопоты и жизненная суета лежат в неопределённом отдалении, и хотелось просто наслаждаться текущим моментом. Хотя бы просто тем, что она жива, дышит и видит этот чудесный цветник, эти грядки и теплицы, эти образцовые помидоры. Что Ксюшке хорошо и весело с дедом Лёвой. Хотелось бы Марии, чтоб папа увидел!..

И вместе с тем она верила или, скорее, даже знала, что он видит. Ведь он увидел куст сирени, который Мария посадила.

Они побывали на его могиле. Сирень прекрасно разрослась, и теперь её тень укрывала их, сидящих на лавочке внутри ограды, от солнца. Ксюша трогала пальчиком портрет на памятнике, а Мария сажала новые цветы. Предыдущие то ли вымерзли, то ли засохли.

— Ох, Митя, Митя, — вздохнула мама. — Далеко ты теперь... Где бы ты ни был, пусть тебе там будет хорошо. Царствие тебе...

И она выпила стаканчик кагора. Ксюша тянулась к вину и досадливо хныкала, что ей не дают. Мария налила ей яблочный сок.