— Соболезную. Вчера был снег с градом. Наверно, ужасно прощаться в такую мерзкую погоду.

— Не знаю, я не был на похоронах.

— Почему?

Возникла пауза, я подавил нелепое желание засмеяться — и почему-то соврал:

— Стыдно признаться. Я приехал на кладбище и там увидел, как кто-то накинул куртку на могильный крест. Крест из-за этого стал похож на огородное пугало. Это выглядело так… так глупо, что я рассмеялся… прямо на кладбище, понимаешь? У меня наверно проблемы с головой.

— Понимаю. А как остальные?

— Кто — «остальные»?

— Ну, мама. Родственники вообще.

— Не знаю, я им не звонил.

Марина выдержала паузу, потом сказала: «Ты придурок!» — так резко, что я вздрогнул, словно от пощечины.

— Да уж, спасибо за поддержку.

— Нет, ты действительно идиот. У тебя горе, и вместо того, чтобы разделить его с близкими, ты убегаешь — и теперь звонишь чужому, в сущности, человеку и просишь о помощи! Это глупо, Андрей. Это очень глупо. ­— Пауза. — Перезвони, когда поумнеешь!

И бросила трубку. Я долго слушал короткие гудки на линии. Постепенно до меня дошел смысл ее слов.

— Ты права, — пробормотал я и протянул руку, чтобы набрать номер брата, но, щелкнув пальцем по цифрам, передумал и медленно опустил трубку на рычаг.

Я не мог заставить себя обратиться к родным. В нашей семье не принято изливать душу друг другу. Замкнутость — словно некая форма генетической патологии — присуща всему нашему роду. Говорят, когда мой дед умирал от воспаления легких, у него спросили: «Почему вы довели болезнь до неизлечимой стадии?», а он ответил: «Не хотел никого обременять своими глупостями».

Так и отец — перед тем, как пойти в последний поход, он не связался со мной или с братом, он позвонил… генералу Пржевальскому. Тому двуличному ублюдку, из-за которого его, отца, вышибли из морфлота.

Перед смертью мой отец исповедовался врагу.

Почему?

Говорят, Гераклит, лежа на смертном одре, потребовал привести ему первого попавшегося прохожего. Когда в дом ввели какого-то оборванца, философ приказал родным убраться прочь и несколько часов рассказывал незнакомцу о своей жизни.

Не знаю, слышал ли папа об этом случае, но логика (или анти-логика) его поступка очень напоминает Гераклитову.

Почему открыться чужаку для него было легче? Наверно, потому что враг не будет лгать тебе, чтобы утешить. Наверно, потому что при нем не нужно притворяться, стараться выглядеть лучше, чем ты есть на самом деле; враг позволяет тебе быть слабым. Я пытался сформулировать верный ответ — но получалось плоско и пошло. Я знал, что самоедство в одиночестве — это глупо. И, тем не менее, просить о помощи не собирался. Даже врага.

Ну и пусть. Может, я хочу помучиться.

Как ни странно, эта мысль — мысль о смирении перед своим уделом — успокоила меня, и я почувствовал, что постепенно ухожу в сон. Не «погружаюсь», как обычно говорят, а именно «ухожу». Я очутился в длинном коридоре — я точно знал, что коридор ненастоящий и что в конце него меня ждет дверь. И я шел, удивляясь тому, насколько этот сон непохож на другие мои сны: обычно они отрывочны, как газетные заголовки; а этот — плавный и спокойный, и я впервые в жизни точно знаю, что сплю. Пол был выстелен паркетом… нет, стойте, это не паркет — это линолеум с узором в виде паркета. Интересно получается: дорога в ад вымощена благими намерениями, а дорога в сон выстелена линолеумом, стилизованным под паркет. Ерунда какая-то. Похоже, у меня серьезные проблемы с головой, если мне снится такая ахинея.

Наконец я дошел до двери. Я уже знал, что увижу за ней: там будет зал с камином — точная копия того самого зала в старой усадьбе, где мы жили до перестройки.