Слабость все еще сковывала, но дышалось свободнее. Я видел, как сквозь запотевшее стекло, и посторонние голоса (кажется, дядя разговаривал по телефону) все еще доносились, словно из запечатанной бочки, но теперь я мог слушать и разбирать их.

— Ну как ты? — спросил дядя. — Что-нибудь видишь?

— Тебя вижу.

— А красную майку?

— В смысле?

— Ты все время говорил про красную майку.

Я отвернулся к стене.

Неделю дядя выхаживал меня — варил бульоны, ходил в аптеку. Я был благодарен за заботу, но когда пытался сказать «спасибо», — слово застревало в горле.

Вскоре я уже мог сам вставать с кровати — дело шло на поправку.

Вечером, выйдя из спальни, я увидел, что он собирает вещи.

— Ты уезжаешь?

В зубах он держал незажженную сигарету.

— Да. Ты не видел мою зажигалку?

— Не видел. А почему ты уезжаешь?

Минуту он ходил, заглядывая под подушки дивана, раскидывая вещи на столе.

— Тьфу! Где же она? Ч-черт! — потом остановился и посмотрел мне в глаза. — Ты здоров. Во всяком случае — физически. Зачем мне задерживаться?

Я хотел объясниться — но молчал, не в силах выплюнуть признание.

— Не надо, — сказал он, словно ощутив мой ступор. — Избавь меня от исповеди. Просто помоги найти треклятую зажигалку!

Глава 2.

Отделом реставрации при галерее заведовал Леонид Бахтин. Если честно, более скучного человека я в жизни не встречал. Он не умел понимать шуток, да и выглядел так, словно совсем недавно перенес ампутацию чувства юмора (или чувства собственного достоинства — что одно и то же). «Человек без свойств» — этот ярлык прирос к нему намертво: нудный, бесталанный, даже тень он отбрасывал жиденькую и необязательную, но при этом, как ни странно, был порядочен и добродушен — видимо, верил, что порядочностью сможет компенсировать серость. О том, как он одевался, я вообще молчу: одни подтяжки чего стоят!

— Ну здравствуй, капитан Подтяжкин, — сказал я, заглянув к нему в кабинет.

— Между прочим, жена говорит, что подтяжки очень мне идут.

— Что ж, значит, это был первый в истории случай, когда жена соврала мужу.

Мы спустились по кривой лестнице на цокольный этаж и остановились возле входа в хранилище. За окошком мирно спал охранник, уткнувшись лбом в локтевой сгиб. Нормальный начальник, увидев подобную сцену, пришел бы в ярость, но Бахтин, кажется, физически был неспособен повысить голос ­— он лишь постучал ключом по стеклу и сказал:

— Женя, ну сколько можно? Впусти нас.

Охранник, встрепенувшись, по-детски потер глаза кулачками, буркнул что-то и нажал на кнопку; дверь, щелкнув, открылась, и мы вошли в длинную узкую комнату с потолком, перетянутым деревянными балками.

— Вот она, — Бахтин указал на картину, установленную на металлическом штативе возле окна. — Клиент уверен, что это работа кисти Дмитрия Ликеева. Результаты рентгенографии здесь. Посмотришь?

Я взял снимок, поднес его к свету.

— Плотность красок, подпись и техника мазка совпадают, — бубнил Бахтин за спиной.

— Постой-ка, — я вернул ему снимок и уставился на картину, — Это же «Крестный ход». Но его сожгли в семнадцатом, во время бунта.

— Это лишь версия, — сказал Бахтин.

— Это не версия, это факт, — я провел по полотну кончиками пальцев. — Мать художника писала в одном из писем, что видела, как солдаты топят камин его картинами.

— Да брось! Полотна Ликеева без конца всплывают в самых неожиданных местах. Пару лет назад в Вене обнаружилось «Возвращение Платона в Академию».