Мануэль Васкес Монтальбан. Пианист
Погляди, что они со мной сделали. Это – лучшее, что у меня было, но пришли они и подменили мне песню, мама. Погляди, что они со мной сделали. Это – лучшее, что во мне было, но пришли они и расплющили мне мозг, как яичную скорлупу, мама.
I
Будь лампочка исправна, он бы, наверное, включил свет. Какая чушь, зачем включать, если лампочка все равно не горит. – К тому же электрический свет мне не нужен. Он говорит. И простыня чуть приподымается надо ртом. Заходящее солнце гниющим пурпуром осело в правом углу комнаты, на изъеденном дереве потолочной балки. Он вытаскивает ногу из-под простыни и оглядывает ее так, словно собирается покупать. Да, сразу видно, этой ногой не часто пользуются, не нога, а мощи, на ней печать близкой смерти. Он торопится спрятать ногу обратно под простыню, едва заслышав, что ключ поворачивается в замке, и, хотя ясно, что, кроме Луисы, прийти некому, спрашивает: – Луиса? – Да. Я. Кто же еще в такую поздноту? Луиса запыхалась. Замучена работой и сумками. Нагруженная сумками и свертками, Луиса, не останавливаясь и не переводя духа, пробирается по коридору к кухне, а там сумки больше не выдерживают, вырываются из рук и летят на пол; при этом что-то невозвратно разбивается. – Ах, чтоб им! Луиса вскрикивает, в ее голосе страх – не побились ли яйца. – Ну, слава богу. Не побились. – Это еще сгодится. Одно, кажется, все-таки разбилось. – Хочешь омлет на ужин? – С утра о нем мечтаю. Просто телепатия. Луиса не появляется. Хочет сначала разобрать сумки. Подготовить все на вечер. Сегодня мы выйдем из дому. Я устал. Но настроен решительно: надо превозмочь усталость и выйти, вырваться из дому, рука об руку с Луисой, той самой Луисой, чье смуглое лицо показывается в этот момент в дверях. – Тра-ля-ля. Смуглое лицо наклоняется, отыскивает его губы и замирает, не давая ему двинуться, так что остается одно – закрыть глаза. – В потемках. – Лампочки нет. – Ах ты черт. Так и знала, что забуду. Врач придет, а у нас… Последние слова она произносит как что-то совсем не важное, а это важно, потому что стоило ей упомянуть врача, и все разом становится зыбким, оба это прекрасно знают, и он, злосчастная жертва, и она, снедаемый угрызениями палач. Она садится на край постели и берет в ладони его руку, похожую на сизого голубя, вернее сказать, мертвую руку, которая лежала поверх простыни, на груди, словно прикрывая отверстие, через которое могла вытечь жизнь. Другой рукой Луиса шарит по простыне, пытаясь прикосновением, лаской оживить его мужской инстинкт. – Ты вспоминал меня? Мама приходила? Сделал себе укол? А еду разогревал, прежде чем съесть? Как аппетит? – Да. Все в порядке. Он ее не видит. Просто женский силуэт, фигура, и он благодарен ей, благодарен этой жаркой руке, которая зовет его слиться с нею, стать одним целым и главное – стать самим собой. – А ты как? – Как всегда. – Как всегда дерьмово. – Не надо драматизировать. Сейчас мы делаем анкету о наиболее популярных политиках Каталонии по заказу одного из наиболее популярных политиков Каталонии. Заказывал он не сам. Заказала контора, открытая одним его другом. Близким другом. – Педики? – Нет, просто друзья. Она встает: ее руки и глаза уже устремлены туда, к делам, оставленным на кухне, но в дверях, спиной к нему, она застывает, услышав: – Я протер полы. |
