— И когда вы разговаривали с ней в последний раз?

Этого Гамильтон-Бейли не мог припомнить. Пришлось обратиться к Джорджине, которая, понятно, подслушивала разговор и уже держала наготове деловой календарь профессора.

— В начале учебного года. Десятого октября.

— Тогда ее дела были в порядке? Ее ничто не беспокоило?

Профессор вынужден был разочаровать Джонсона, изобразив на лице виноватую улыбку и ответив так:

— Насколько я помню, все было в порядке. Но такие беседы не принято записывать — разве что студенту требуется какая-то помощь по официальным каналам.

Джорджина вернулась на свой пост подслушивания, но разговор уже подходил к концу — Джонсон извлек из него все, что было возможно. Всем своим видом давая понять, что разговор окончен, он поднялся с кресла.

На лице Гамильтона-Бейли заиграла облегченная улыбка, и он тоже поднялся.

— Если у вас в ходе следствия возникнут какие-либо вопросы, я всегда готов помочь, — расщедрился он напоследок.

— Кто-нибудь из наших сотрудников придет к вам, чтобы снять письменные показания, — закончил разговор Джонсон на официальной ноте.

— Конечно, конечно, — согласился Гамильтон-Бейли, провожая его до дверей. Неожиданно он произнес: — Это действительно ужасно. Скажите, а… от чего она умерла?

Джонсон, уже находясь в дверях, ответил кратко:

— Ее повесили.

Похоже, в этот момент паук-птицеед все же добрался до профессора, потому что тот застыл на месте.

— Повесили? Но я думал… — Тут Гамильтон-Бейли пришел в страшное смущение и, помявшись несколько секунд, объяснил: — Дело в том, что мне говорили о каком-то кровавом злодеянии…

— А кто сказал вам это, сэр? — равнодушно поинтересовался Джонсон, как будто вопрос ничего не значил.

Бросив на Джонсона испуганный взгляд, Гамильтон-Бейли ответил:

— Бэзил Рассел, — и поспешно прибавил, дабы на его коллегу не пала тень подозрения: — Он видел это сегодня утром.

Кивнув, Джонсон продолжал стоять в непринужденной позе. Казалось, он мог простоять так целую вечность. Наконец, набравшись смелости, профессор спросил:

— Вы хотите узнать еще что-то, констебль?

Молча смерив фигуру Гамильтона-Бейли безучастным взглядом, Джонсон покачал головой:

— На данный момент — нет, профессор.

Джонсон вышел из кабинета, думая о том, что реакция Гамильтона-Бейли на его вопросы все-таки была не вполне адекватной, не вполне естественной.

Кафе было невзрачным, обветшалым и грязным, но Джонсон так устал, что с удовольствием опустился бы на лавку даже в какой-нибудь вшивой ночлежке. Кофе обжигал язык, у пластикового стаканчика стенки были такие тонкие, что пропускали свет, а черствая булочка не рассыпалась на крошки лишь потому, что ее удерживал от этого толстый слой маргарина. Когда кофе остыл достаточно, чтобы можно было его проглотить, Джонсон убедился, что хозяин заведения явно сэкономил на его приготовлении.

Однако это, по крайней мере, была какая-то жидкость, и к тому же не нужно было больше стоять на ногах. Джонсон откинулся на спинку диванчика и прикрыл глаза, прогоняя назойливую мысль, что дизайнер, придумавший этот предмет мебели, был, по всей вероятности, либо калекой с аномальным телосложением, либо инопланетянином, либо просто садистом. Каждый столик этого кафе обрамляли по периметру три таких диванчика, между которыми оставались проходы.

Как бы то ни было, а наконец-то выдалась минута покоя. Можно было расслабиться.

Поначалу в зале было малолюдно, но к тому времени, когда Джонсон расправился с булочкой и странной темно-коричневой жидкостью в стаканчике, кое-какой народ набежал, и помещение наполнилось гулом голосов.