— И на самом деле, — сказала она. — Получше тебя будет.

Урчанье беседы смолкло в углу. Все стихло. Я привстал с табурета и сделал несколько нелепых па возле стойки.

— Мы в постели никогда не лежали, — сказал я с хохотом, естественным, как дерматин. — Никогда! Ты это брось, Эви!

— В постели никогда не лежали, — подхватила она, кивая. — И без постели позже полвосьмого никогда. Ни разу, ни-ни! Ну, давай!

Я с хохотом поднял стакан. И совершил свою грубейшую стилборнскую ошибку.

— Опрокинули — жопки вверх!

Эви — очень осторожно — поставила на стойку пустой стакан. Заглянула в него, будто ожидала увидеть там муху или что похуже. Мрачная пара, обменявшись кивками, быстро поднялась и удалилась без единого слова. Эви подняла было руку, будто хотела откинуть волосы, но опять уронила. Посмотрела на меня искоса через стойку, оглядела молчащий бар, глянула сквозь стены на город. Выступила кривая усмешка.

— Все началось, — сказала Эви, — когда ты меня ссильничал.

В ушах у меня невыносимо звенело. Все было как в страшном сне. Что тут можно сказать? Простое, решительное, неопровержимое? В самом деле — что я сделал — мы сделали? Четверо членов муниципалитета встали как один и направились к двери мимо раскрючившейся и скрючившейся миссис Минайвер.

— Наверху, на горе, — пояснила Эви громко и обстоятельно. — В зарослях!

— Не правда!

— Добром бы я ни в жисть, — сказала Эви. — Я тебя не хотела. Мне всего пятнадцать было.

Дверь захлопнулась. Мы были одни. Снова меня подхватило теченье Стилборна, но на сей раз не шепоток-хохоток. Воды взревели над самой моей головой. Я бухнул стакан, бросился вон и встал под газовым фонарем на углу ратуши. Эви с хохотом встала рядом. Я еле сдерживался, чтоб не вцепиться ей в горло руками.

— Олли, лапочка!

— Уделала меня, да? Хорошо уделала!

— А то.

— И себя уделала.

Она хихикнула.

— Чего? Сразу обоих?

— Только и умеешь, что смеяться, смеяться, смеяться и...

— Крошка Одри. Вот я кто .

И качнулась ко мне, лучась. Но молодая луна и газовые фонари — вот и все, что ее освещало. Белая как мертвец, глаза и рот черные, как лакрица.

— А пошла ты знаешь куда!

Она на мгновенье застыла. Потом стала серьезно кивать.

— А-а, — сказала. — Так. Хорошо.

Повернулась, пошла, все кивая, остановилась. Повернула обратно.

— Олли!

— Что?

— Ты уж прости. Только...

— Опоздала немного

И сразу, вдруг, она опять стала прачкой, голова выдвинута вперед, сжаты кулачки.

— Ты! Станешь ты когда взрослым, нет? Это место. Ты. Ты и мамка твоя, папка твой. Вы для нас благородные чересчур, да? У вас ванная. «Я еду в Оксфорд!» А про... про тараканов слыхал, и...? Нет? Ладно! Во вторник. И ноги моей больше... Ни за что! Так что болтай себе, смейся. Ясно? Болтай и смейся!

— Черт! Про что мне болтать?

— Болтай-болтай.

— Да про что?

Она с ненавистью выдохнула мне в лицо:

— Про нас с папкой.

Повернулась и нестойко двинулась через Площадь. Только после эркера мисс Долиш снова овладела походкой. Я стоял, смятенный, пристыженный, впервые, несмотря на злость, по-иному увидев Эви в ее ежечасной битве за опрятность и красоту. Будто этот объект разочарованья и страсти вдруг принял атрибуты личности, а не вещи. Будто я — будто мы — могли бы заняться чем-то, музыкой например, вместо неотвратимых, неизбежных сражений.